А ведь если так подумать…

– Ты сказал, – медленно говорю я, – что Виктор восхищался моей силой. – Перевожу взгляд на доктора. – Он ведь наблюдал за мной, когда я еще была Смотрителем. Он видел, как тяжело мне приходится, и восхищался тем, как мне удается со всем справляться. Он восхищался, а ведь мог остановить все это. Близнецы уже тогда были не последними людьми в Корпусе, а исследование Большого зала и вовсе курировалось лично Министром. Виктор знал, что творится у Смотрителей, и мог помочь нам, сказав всего лишь пару слов Министру, но… – Я тоже развожу руками. – Он ничего не сделал; он… он просто продолжил восхищаться.

– А ты хороша. – Константин расслабленно улыбается. – Дорогой Виктор, – начинает он писклявым, манерным голосом, – ты, конечно же, не раз спасал мою жизнь, но этого как-то… маловато. Кажется, ты все же недостаточно старался помочь мне, дорогой командор Виктор.

– Перестань. – Я пихаю его в бок. – Ты же сам столкнул меня на эту дорожку.

Доктор тяжело вздыхает.

– Значит… Бертрам? – спрашивает он, глядя на меня.

Как он?..

– Ну конечно, кто же еще. – Константин расплывается в еще более широкой улыбке, наблюдая за моим недоумением. – Ведь это о нем ты спросила в первую очередь, еще даже толком не очнувшись.

– Это было дважды, – напоминаю я. – И оба раза я могла погибнуть, спасая его. Вполне логично, что в первую очередь мне хотелось знать, что я рисковала не напрасно.

– Ты вряд ли стала бы рисковать собой, будь он тебе безразличен, – говорит Константин, покачивая головой.

– В первый раз я спасала друга. – Я невольно хмыкаю. – Ты ведь помнишь, что ему тогда было всего лишь девять?

– Но ко второму разу все изменилось? – Улыбка исчезла с лица доктора, и теперь его голос звучит серьезно.

– Я… Черт, я даже не знаю, когда это случилось. – Я опускаю взгляд на свои руки. – Более того, я даже не сразу поняла, что именно случилось. Просто… Там, наверху, на Луче… – Ужас пережитого вновь напоминает о себе, сжимая горло. – Первый прекардиальный удар не сработал, и тогда… Берт лежит, а я смотрю на него и осознаю, что если он сейчас не очнется, если мне не удастся вернуть его, то… То я останусь вместе с ним, – выговариваю я, закрывая глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. – Я бы не смогла покинуть Берта, не смогла бы уйти. В тот момент жизнь, собственная жизнь потеряла для меня значение, я поняла это только сейчас, и… И мне страшно, – выдыхаю я. – Мне страшно от того, на что способны мои чувства к Берту. Сейчас, когда я думаю о том, что случилось наверху, меня пугает то, что я могла сделать. Я пошла против своих, и я… я была готова зайти так далеко, как потребуется.

– Любовь способна подчинить себе все остальное, – слышится рядом со мной тихий голос Константина.

Я открываю глаза. Он сидит, бездумно уставившись на бутылку в своих руках.

– Больше похоже на зависимость, – замечаю я.

– О, между ними очень тонкая грань. Когда-то я верил, что мне удается на ней балансировать, – Константин усмехается, – но если посмотреть правде в глаза… Я даже не стал интересоваться, каким диагнозом меня в свое время наградила Амалия. Так звали мозгоправа, – поясняет он. – Я знаю лишь то, что мне очень тяжело находиться за пределами своего маленького мирка, – он обводит руками медблок, – что был выстроен мною по собственным правилам. Когда я был в Корпусе, Кондор как-то показывал нам модифицированную светошумовую гранату, и ему вдруг захотелось, чтобы мы ощутили ее действие на себе. На столе стоял стеклянный стакан, который с началом воздействия звука задребезжал, а потом рассыпался мельчайшими осколками. Это… это то, на что похожа моя жизнь, то, как я чувствую себя, – дребезжащий стакан, что вот-вот лопнет, не выдержав напора звуковой волны. Терапия Амалии приглушала этот звук, как и стаб, а Линкольн… С ней ко мне приходит тишина.

– Поэтому ты смог сойти со стаба?

– Не совсем. – Отпив из бутылки, Константин передает ее мне. – От стаба пришлось отказаться, когда Линкольн пошла в Корпус. Если с ней что-то случится, если вдруг ей потребуется срочная операция, тонкости которой мне неизвестны, то придется обратиться к опыту Терраполиса, а под стабом в длительный рендер не войдешь. Линкольн… – Константин запрокидывает голову, глядя куда-то в потолок. – Она всегда была только моим пациентом. После пожара, когда ее привезли к нам в медблок, дядя был занят другими пострадавшими, и я начал без него, а он потом подошел, чтобы сказать, что это напрасная трата времени и лекарств, что с такими ожогами не выживают, и я лишь продлеваю ее муки. Тогда я впервые накричал на него. – Губы Константина трогает слабая улыбка. – Я выхаживал ее больше года, но все мои усилия были бы напрасными, если бы не сама Линкольн, которая так отчаянно цеплялась за жизнь… Выйдя из медикаментозной комы, она не могла говорить из-за оборванного процесса Ускорения. Она молчала, но я видел ее глаза, такие невероятно живые глаза; и я понимал, что все было не напрасно. Она тогда сжала мою руку, будто пытаясь выразить благодарность, и… Я разрыдался, как ребенок. Со временем она заговорила, встала на ноги, и сложнее всего мне было отпустить ее, ведь я знал, какая она хрупкая, и боялся, что она не выживет за пределами медблока… боялся, что без нее уже не выживу я. И знаешь, почему я никогда не скажу Линкольн о том, что чувствую к ней? – Константин переводит взгляд на меня. – Рациональная часть меня, та часть, которая удерживает меня на плаву, – она понимает, что я нуждаюсь в Линкольн гораздо больше, чем она во мне. Такие отношения заранее обречены.

В последней фразе звучит такая сильная тоска, что у меня появляется желание хоть как-то ободрить Константина.

– Некто очень, очень умный, – медленно начинаю я, невольно улыбаясь, – однажды посоветовал мне не додумывать за других и тем более не принимать никаких решений, опираясь на эти выводы. Проще говоря, – я поворачиваюсь к Константину, – ты не можешь знать наверняка, какими были бы чувства Линкольн; не можешь знать, какой она стала бы рядом с тобой.

– Я не хочу знать, кем стану, если вдруг она исчезнет из моей жизни, – говорит он, отводя взгляд.

Перед глазами все немного плывет, и я вновь закрываю их, прислушиваясь к мерному тиканью часов.

Берт ведь чуть было не исчез, – и это то, что теперь снится мне каждую ночь. Просыпаясь поутру, я не помнила ничего, кроме темноты, и поэтому мне казалось, будто я ничего и не видела; но потом я поняла, что эта темнота и была моим сном.

Сном, в котором я с закрытыми глазами лежу на бетонном полу. Я не открываю их, потому что тогда увижу Берта, который лежит рядом со мной.

Это сон, в котором я знаю, что он мертв.

И я знаю, что, если мне опять доведется услышать крик боли, я вновь вернусь в эту темноту.

– Красивое платье, – замечает Электо, когда я прикрываю за собой дверь. – Тебе идет.