Проходят секунды, я не двигаюсь.

– Черт побери, Сара, если хочешь свободы, уходи, пока я не передумал.

Я соскакиваю с постели, собираю вещи, не спуская с него настороженного взгляда. Так и кажется, что он в любой момент может захлопнуть дверь у меня перед носом. Наверняка здесь какой-то подвох.

Но нет, кажется, никакого подвоха.

На пороге комнаты я останавливаюсь, чтобы посмотреть Мору в лицо.

– Иди, присоединись к обреченному человечеству, – говорит он, неохотно отвечая на мой взгляд. Как сейчас сверкают его глаза! Он и сам страдает от боли, и она не слабее моей. – Но не жди, что я убью тебя.

Слишком поздно, но он, наверное, понял, что значит милосердие.

После всего, что сделал Мор, я не думала, что будет так трудно от него уходить. Мне казалось, что мое измученное всем пережитым сердце забыло, кому оно отдано.

Я ошибалась.

Расставаясь с Мором у порога, я не смотрю на него. Мне больно покидать его. Если увижу чувства на его лице – какими бы они ни были, – я могу дрогнуть. На всаднике нет короны. Забытая, она так и валяется в спальне.

Я выхожу на улицу, каждый шаг – как удар ножом по сердцу. Я потеряла все – семью, друзей, соседей. Оставляя Мора, я лишаюсь последнего, что у меня оставалось.

Куда идти? Сколько мне придется пройти, чтобы встретить живую душу? Дойду ли – или подохну раньше? Я знаю, Мор не допустит, чтобы я заразилась лихорадкой, но есть и другие способы умереть. Например, от голода или холода.

А если не умру, что тогда?

Не торопи события, Берн.

Я оглядываюсь только когда выхожу на шоссе. Особняк стоит на пригорке. На пороге его, как страж – всадник.

Мор мрачно смотрит мне вслед. На миг мне кажется, что я вижу, как в его глазах вспыхивает надежда.

Он считает, что я могу передумать.

Собрав волю в кулак, я отворачиваюсь и бреду прочь.

Мне негде узнать новости. На протяжении многих недель.

И все же, я должна была бы узнать. Все слишком очевидно, прямо у меня перед глазами.

Но нет. Впервые тень сомнения закрадывается только при встрече с владельцем магазинчика на границе Канады.

– Этот ужасный всадник ушел. Чем хотите поклянусь, сгинул без следа, – уверяет меня этот человек, облокотившись на сосновый прилавок, куда выложил для меня товары.

Сам вид этого мужчины, живого и хлопотливого, достаточно удивителен. Но, с другой стороны, он не первый, с кем я столкнулась, пробираясь по побережью к дому. И почему-то сделала вывод, что Мор распространял лихорадку исключительно в южном направлении.

И вот теперь я смотрю на этого человека, не в силах осознать услышанного.

Миру уже казалось, что Мор исчез – но тогда он просто затаился в особняке. Но теперь, когда я ушла, он должен был возобновить свой путь.

– Вы хотите сказать, что его больше не видели? – переспрашиваю я.

Он кивает.

Его больше не видели. Меня охватывает неприятное чувство, хотя я и сама не понимаю, в чем причина.

Может, там, где он сейчас, не осталось живых, кто мог бы его увидеть и рассказать об этом? От Вашингтона до Калифорнии далеко… и все умерли.

– Так вы не слышали? – спрашивает мужчина, заметив мое удивление.

– Последнее, что я слышала, было, что заражены Орегон, Калифорния и частично Мексика, – объясняю я. Даже сейчас от этих слов меня начинает трясти. Я приложила к этому руку.

Мужчина визгливо смеется, вытягивая из-под прилавка плоскую коробочку. Открывает – внутри табак и папиросная бумага – и начинает скручивать самокрутку.

– Ох, дочка, ты многое пропустила.

Потому что сама этого хотела.

В пути у меня выработалась привычка избегать подобных разговоров (чувство вины – тоже своего рода болезнь). Но сейчас, когда речь зашла о Море, во мне просыпается болезненное любопытство. Оказывается, мне важно узнать, какая часть мира еще жива – и как далеко от этих мест оказался мой всадник.

Услышав, что Мор не показывался с тех самых пор, как я его оставила…

Я ощущаю утрату физически, как будто мне отрезали руку или ногу.

Владелец магазина неторопливо доделывает свою самокрутку, лизнув краешек белой бумаги.

– Могу вас порадовать: все больные выздоровели, – он задумчиво качает головой. – Прямо чудо, черт его дери, – мужчина чиркает спичкой, прикуривает и блаженно затягивается. – Я сам не больно верующий, но тут даже помолился Богу, когда эту новость услышал. А то ведь думал уже, что Он всех нас обрек на смерть.

Стоп… что?

Я смотрю на него в полном шоке.

Все больные выздоровели.

Я не могу прийти в себя.

– Постойте… вы хотите сказать… все, кто заболел лихорадкой – они… выжили? – не веря своим ушам, переспрашиваю я.

Быть того не может. Я же говорила с Мором. Видела его гнев, убедилась в его непреклонности.

Не мог он передумать, ну не мог.

– Угу, – бодро отзывается мужчина, не выпуская самокрутку изо рта. – Даже у нас тут, на севере, народ пошел на поправку – хотя, никто не почесался сообщить об этом в новостях.

И он так хмурится, как будто это ужасная подстава, при том, что – Господи, Боже мой – все эти миллионы людей живы.

– Эта поганая чума меня свалила, как раз когда я открывал магазин, – продолжает он. – Думал, помру к такой-то бабушке.

Грудь разрывается от смеси ликования и страха. Боюсь верить услышанному, потому что, если вдруг я что-то неправильно поняла, жестокое разочарование убьет меня на месте.

Цепляюсь обеими руками за край прилавка, потому что меня пошатывает.

Боже мой.

Мор отозвал лихорадку – не знаю, каким образом, но он это сделал.

Должно быть, он сделал это, пока я сидела взаперти в этой проклятой комнате. Я тогда думала о нем хуже некуда, а он в то самое время давал обратный ход болезни, которую обрушил на миллионы, исцелял людей, исправлял то, что совершил.

Единственное, кроме его любви, чего я от него хотела. Он дал это мне.

Если бы я включила долбаный телек, узнала бы обо всем.

Мор остановил чуму, а я его все равно бросила.

Я сглатываю, подавляя придушенное рыдание.

Почему он мне ничего не сказал? Господи, да это же изменило бы все.

– А лихорадка, – я каким-то образом нахожу в себе силы заговорить, – она с тех пор появлялась где-то еще?