Как только я понял, что происходит, сразу побежал к воротам Перы и попытался на них взобраться. От бушующего за стенами пламени железные створки нестерпимо раскалились. Пришлось оторвать куски от штанин и обмотать ими ладони, чтобы перелезть через ворота. Уже за стеной мною овладело отчаяние: помогать здесь было некому. Все жители, включая бабушку Джамили, раввина, парня по имени Самуил, либо спаслись бегством, либо превратились в пепел. Сквозь языки пламени и завесу удушающего дыма с хлопьями сажи я не разглядел ничего знакомого из того, что видел накануне. От жара и копоти, кружившей над руинами, где еще вчера стояло целое поселение, было невозможно дышать. Наконец я перелез через ворота обратно, едва не погибнув, борясь с дурнотой и выкрикивая проклятия.

Грегор с Отто вернулись в лагерь только к вечеру. За ними плелись оруженосцы, ведя в поводу лошадей. Воины были без сил, все в синяках, но в приподнятом настроении. Они сияли, довольные тем, как славно потрудились, пока не увидели меня, черного от сажи, в лохмотьях.

Я молча уставился на них. Не столько на их лица — благо они поснимали шлемы, — сколько на одежду. Плащи были залиты кровью и грязью, успевшей к этому времени подсохнуть, но начавшей источать нестерпимое зловоние на неярком солнце. Я постарался напомнить самому себе, что кровь и грязь — это хорошо. Значит, эта безумная кампания близка к завершению. Значит, город, должно быть, удивлен доблестью нашей армии. Значит, узурпатор почти лишился трона. Значит, мы в самом скором времени коронуем царевича Алексея и уберемся отсюда. На лице Грегора читалась радостная надежда, что все именно так и будет, что он не зря пролил эту кровь. Но сейчас мне уже было все равно, я ничему не верил.

— Что с тобой случилось? — не без сарказма поинтересовался Отто. — Ты что, бритт, прежде не видел крови?

Мой взгляд был полон ярости.

— Я видел больше крови, чем вы оба, вместе взятые. Это что, чей-то глаз? — продолжил я грубо, отковырнув от плаща Грегора что-то липкое и розовое. — Ну и как, Христос улыбается, глядя на вас? Или, быть может, чтобы стать настоящим христианином, нужно выкупаться в христианской крови?

Весь вечер до самой поздней ночи вокруг шло бурное, шумное веселье, а я забился в самый темный угол и скорбел по людям, которых видел всего один раз и то мимолетно. Помню, еще пожалел, что они вообще есть на свете — ведь мне придется отдать им Джамилю. Теперь, когда отдавать ее было некому, я был раздавлен. И тихо всхлипывал.

А воины праздновали победу в лагере узурпатора. Все шатры и палатки в этом лагере были украшены изображениями самых свирепых зверюг. По всему лагерю звучали тосты за пилигримов, проявивших особую доблесть: за фламандского рыцаря, спасшего своего предводителя; за Отто и Грегора, помешавших закрыть ворота; еще за нескольких человек, перебивших почти всю охрану внутри башни. Повсюду играла музыка, лилось вино, возвышались горы снеди. Воины совершили невозможное: они вошли в бухту Золотой Рог!

— Вот теперь можно не сомневаться, — говорил Грегор, несколько раз беря слово и произнося пьяные тосты, — что либо узурпатор капитулирует, — (или катипулирует, или качипулирует, по мере продолжения веселья), — либо горожане свергнут его и посадят на трон царевича Алексея. Наши надежды исполнятся, — заплетающимся языком продолжал Грегор, — и в оч-ч-чень скором будущем мы отправимся дальше в Святую землю. Ура!

На следующее утро, спозаранку, с того берега Босфора на галерах перевезли конюхов, поваров и женщин, вся армия вновь соединилась. Ричардусы убедили меня отмыться от грязи и сажи после пожара Перы; и теперь я поджидал на берегу Джамилю — мокрый, грустный и умирающий от страха, что ее узнают в толпе женщин.

Потом я понял, что здесь мне ее не дождаться. Взобрался обратно по невысокому крутому склону и устроился ждать за воротами разрушенной Перы. От ужасного смрада обгорелых костей было трудно дышать. По руинам бродило несколько мародеров. Я хотел было прикрикнуть на них и прогнать, но подумал — это редко со мной случается — и решил, что не стоит привлекать к себе внимание в то время, как Джамиля, вероятно, меня ищет. Огляделся в поисках иудеев, пытающихся собрать остатки своей жизни, но никого не увидел. Все то ли умерли, то ли ушли. Все. Все поселение, с грозно сверкающими ножами, глупыми детскими стишками, аккуратными домиками и пустыми канделябрами. Ничего не осталось.

Я вернулся к воротам. Не прошло и часа, как появилась Джамиля, закутанная до неузнаваемости в покрывало, несмотря на теплый, яркий день. Вид у нее был усталый, лицо казалось опухшим и бледным.

Мы не сказали друг другу ни слова и несколько минут просто стояли. Из-за стены доносились возгласы радостного воссоединения воинов с их женщинами.

Я сомкнул ладони на ее руках и понял, что снова всхлипываю.

— С моим домом это тоже произошло, — прошептал я, уткнувшись в ее волосы и сожалея, что могу предложить ей только сочувствие, слабое утешение.

— Хочу увидеть то, что осталось, — сказала Джамиля.

Я повел ее, робко обняв за плечи, по главной улице, а затем вверх по склону, к обугленным остовам домов. Иудейское поселение было плотно застроено, деревянные домишки теснились друг к другу, одно скопление отделялось от другого забором. Раньше здесь стояли сотни домов, сплошь деревянных. Они расходились лучами от того, что когда-то называлось синагогой, окруженной большим двором. Два дня назад, когда я впервые увидел эту картину и изумился, здесь было все по-другому. Местечко, в общем, небольшое, так что мародеры быстро управились, хотя несколько оруженосцев и пехотинцев все еще рылись в дымящихся руинах. У них было оружие, а у меня — нет, поэтому пришлось оставить свое возмущение при себе, боясь привлечь внимание к Джамиле.

— Здесь был забор, — бормотала она самой себе, пока мы пробирались между пепелищами; я вспомнил, что видел его накануне. — Он отделял караимов от раввинистов. У караимов были свои обычаи, и держались они особняком. Мы жили по разные стороны забора и не обращали друг на друга внимания. В детстве они вызывали мое любопытство. Теперь уже поздно, ничего не спросить. — Джамиля поморщилась, смахивая слезы, когда мы приблизились к обугленному двору сгоревшей синагоги — единственной открытой площади поселения, расположенной на ровном месте. — Помню эту площадь с детства, — сказала она. — Каждый год на праздник Табернакл здесь сооружали огромную хижину, похожую на гигантскую деревянную пещеру. В ней собирались все вместе и пировали целую неделю. В Генуе, когда наступал праздник, отец строил похожую хижину, но только для нашей семьи, а здесь собиралась вся община, все семейства. Богатые семьи кормили бедняков.

Мне казалось, что она старается не для меня. Это было воспоминание. Я еще ни разу не видел ее такой беспомощной, уязвимой.

— Ты должна кое-что знать. Два дня назад я побывал здесь и познакомился с твоей бабушкой Деворой.

Джамиля тихо охнула и инстинктивно посмотрела вверх, куда уходила тропа.

— Это там, — сказала она дрогнувшим голосом и, обогнув остатки синагоги, помчалась по узкой улочке, от которой ничего не осталось.