клавишу, и теперь окружающий мир прекрасного теряет по одной свои краски, рассыпаясь прямо перед любопытным гостем. Но вот умолкло даже рычание старого двигателя, и все погрузилось в полную тишину, пугающую и напряженную — как бы парень не кричал и не раскрывал рот, любое слово поглощалось ей, терялось и, наконец, тоже исчезало в неизвестности. И Джек рыдать хотел от отчаяния.

Он сделал еще одну жалкую попытку привстать или даже убежать прочь из этого ужасного места, нестись вперед по ночным улицам как можно быстрее, оставляя за спиной темную пустоту и полное отсутствие ощущений — и рухнул обратно, утыкаясь носом в гладкую кожу. Почувствовал, что пропадает из реального мира вместе с чувствами и десятками некогда живых образов; умирает, а на щеке застыл легкий, почти невесомый поцелуй, подаренный детскими губами и пропитанный запахом маковых зерен. Джек улыбнулся, теряясь в этом сладком дурмане, и забылся в беспамятстве, не отличая его от спокойного желанно сна. Машина по-прежнему тихо урчала, разрезала ночной шум улиц ритмичной дрожью, а он прислонился к двери и мирно сопел, скованный жарким объятием ноябрьской ночи, опустошенный изнутри, но пока еще отчасти счастливый и этого не понимающий.

Глава 25

С того самого дня прошло два других, ничем особо не примечательных по своему содержанию. Правда, Джек навсегда теперь сохранит в голове несколько важных мыслей, которые пришли к нему так некстати и заставили даже на мгновение замереть на месте прямо посреди школьного коридора и напряженно вслушаться. Внутри все еще немного кипело и ныло после недавней ночевки и выпитого количества пива — парень не мог разделить сваленные в кучу пустые банки, а потому просто продолжал существовать с тупой пульсацией прямо посреди мозга, в его глубине, будто туда что есть силы втиснули деревянный колышек и теперь безжалостно колотили по нему без какой-либо цели. Но Дауни не мог спорить и жаловаться: об этом твердила ему одна из родившихся внезапно истин, которая заставляла вдумываться все больше и ужасаться с каждой новой секундой размышлений.

«Я боюсь», — осознал он, царапая поверхность бумажного блокнота острием простого карандаша, — «всего, что способно вызвать у меня хоть малейшие эмоции. Нет, это не шутка — мне действительно очень страшно, как будто в сердце впиваются тысячи крошечных лапок и растягивают в разные стороны, а я только дрожу и пугливо озираюсь по сторонам в неизвестной тревоге. Вот только ее не приглушить мнимой радостью или шоколадными пончиками, тающими во рту с первых же укусов — она постоянна, и порой мне кажется, лучше уж так, чем как-либо иначе. Потому что страшно совсем ничего не чувствовать. Вовсе. Разве можно найти что-то худшее? Засыпать с мыслями о том, что на смену любому некогда потрясающему чувству может прийти НИЧТО, пустое, как оболочка разбитой елочной игрушки, безжизненное и на самом деле мертвое. В этой пустоте потеряется даже самый отчаянный выкрик, потухнет, едва только вспыхнув огненным столпом… Ее я боюсь. Пустоты. Ведь рано или поздно она приходит, сменяя периоды душевных падений и взлетов; убивающее горе или дикую злость, быть может, даже искреннюю светлую радость — она убивает все эмоции, пожирает их бесследно, а тебе остается только смотреть и…

все еще ничего не чувствовать»

Он пришел к этому выводу медленно, когда только первые невидимые удары по голове чуть ослабли и позволили на секунду ощутить это самое НИЧТО внутри себя. И Джек правда вздрогнул, на самом деле хотел закричать в бессильной панике, но все же только изменился в лице и продолжил жить так, как он делал это раньше.

Нужно только состроить счастливое лицо, и все подумают, что твоя жизнь прекрасная штука. Натянуть улыбку, быть может даже приколоть ее двумя булавками в краям щек, чтобы не сползала книзу и при встрече с кем-нибудь расцветала кровавым дружелюбием. Только так проходящий мимо человек сможет испытать жгучую зависть, или кто-то еще мысленно порадуется за тебя, а ты только прошипишь сквозь крепко сжатые зубы, плюясь алой слюной: «Я мертвый внутри, но у меня действительно все хорошо. Хочу, чтобы весь мир увидел, насколько я сейчас счастлив».

Этот принцип помогал в течение пары дней, вот только Дауни уже не мог притворяться дольше. Идя по коридору в кабинет, обратно к гардеробной, в столовую или к дому, он не понимал, зачем это делает, и почему нельзя поступить иначе — все смешалось в единый поток серых часов и минут, слипшихся в тучный ком, который вот-вот раздавит своей громадой жалкую человеческую фигурку. В таком настроении парень был внезапно окликнут и почти что прижат к стене чьей-то сильной рукой. Перед ним стояла Хлоя Робертсон. Та самая, с которой он никак не мог обмолвиться словом, но которую знал даже больше, чем она могла предположить — каждая заначка посреди недочитанных любовных романов, все успешные бои мукой на кулинарном поле и безумно вкусная ягодная начинка для кексов, которую больше никто так волшебно не мог приготовить — ему были известны самые мельчайшие подробности. И потому говорить с ней не было никакого смысла.

— Привет, Джек, — как-то наигранно протянула девушка, не ослабляя хватки, — какая неожиданность, что мы тут встретились!

Джек недовольно повел плечом, желая поскорее отстраниться, а в глазах одноклассницы успел прочесть: «Да, разумеется, это совершенная случайность, ровно как и то, что я уже пять минут иду за тобой следом, чтобы, наконец, произошло это маленькое недоразумение». Сотни искорок плясали в медового цвета глазах, вспыхивая и тут же вновь превращаясь в тягучую густую сладость, мягкую и, наверняка, напоминающую нежную карамель по вкусу. Парень смотрел в них и не мог сказать слова против — слишком прекрасен был этот золотой пожар гнева и отвращения.

— Но это уже не имеет значения, правда? Сейчас ведь литература, верно? Предлагаю немного опоздать на увлекательнейший рассказ мисс Фридман и перекусить.

Хлоя невинно хлопнула ресницами и уже было развернулась в сторону лестницы, но Джек замер на месте и довольно холодно отчеканил:

— Я не голоден.

— Я тоже. Мне нужно серьезно с тобой поговорить.

— Ты угощаешь? — усмехнулся парень, и все же нехотя пошел вслед за блондинистым вихрем с ароматом легких цветочных духов, будто бросающим вызов отвратительной погоде за стенами школы. Какая-то странная неведомая сила заставила Джека двигаться, подтолкнула в спину, предвещая волнительно-важную беседу, хоть любопытство и покалывало кожу изнутри подобно десятку тонких иголок. Они уверенно шли через толпу несущихся в свои классы учеников, холодные, равнодушные и оба глубоко сосредоточенные на рождающихся в голове мыслях. Наконец,