В конце концов стыд и неловкость победили. Мужчина долго не выдержит, если ему все время приходится краснеть за женщину, которую он любит. Я порвал сразу, точно отрубил голову курице. Вигдис была возмущена. Я понимал, что порвать должна была она, если уж разрыв был неизбежен, однако не мог ждать, пока она это сделает. Чего она только не предпринимала, но с тех пор мы ни разу не говорили друг с другом. Она подослала ко мне свою подругу, точно такую же, как она сама. Я смотрел на эту подругу, но не произнес ни слова. Она писала мне. Мне хватило силы жечь ее письма, не распечатывая. Она звонила по телефону. Я вешал трубку. Каждую минуту я боялся, что не выдержу и сдамся. Это был ад. К тому же ад ревности. Жар его был невыносим. Наконец я понял… Осмелился понять… Нет, как ни поверни, а я в долгу перед ней и наслаждаюсь плодами своей неблагодарности.

Ян помолчал. Потом засмеялся:

— Она так и не стала взрослой, просто состарилась. Кто-то, безусловно, объяснил ей, что она сглупила, выпустив из коготков Венхауг. Думаю, так считали многие, и уж, конечно, они не отказали себе в удовольствии сообщить ей об этом. Во всяком случае, я знаю одну женщину, на которую Вигдис страшно обиделась, что та вовремя не объяснила ей, что крестьянская усадьба — большая ценность. Даже трудно поверить, что все это случилось со мной. Вигдис пустилась во все тяжкие, она преследовала меня, как могла, я даже слышал разговоры о том, что я несчастен и что наш с ней разрыв — это просто недоразумение…

Да, все было глупо и отвратительно с начала и до конца. Зато ревность выгорела до тла. Если ты однажды поднял этого чертенка за хвост и взглянул ему в глаза…

Стояла середина октября, день обещал быть холодным и даже дождливым. Эрлинг явился на кухню по-утреннему хмурый и недовольный. Зажмурившись от яркого света, он подумал, что зря здесь горит столько ламп. Было полшестого, только что он ощупью, в темноте, пробрался через двор, чертыхаясь, что никто не позаботился зажечь наружный фонарь. Или они принимают его за кошку? Эрлинг не любил показываться на глаза, едва встав с постели. В такие минуты он не выносил людей, и меньше всего самого себя. Ян, садовник и несколько молодых работников уже были в кухне отвратительно бодрые и болтливые. Вернее, садовник молчал, но челюсти у него двигались, словно у человека, жующего жвачку, — жернова мололи хлеб, смотреть на это было невыносимо, почему он не отворачивается, если не умеет есть по-человечески? Эрлинг подтянул к себе табуретку и с отвращением взглянул на кухонный стол, куда Ян поставил для него кружку кофе. Он пил кофе и с раздражением ждал, что сейчас кто-нибудь обратится к нему, однако все, должно быть предупрежденные Яном, беседовали так, точно его тут не было. Утренняя злость постепенно проходила. Кофе мог быть покрепче и погорячее. Теперь уже никто, кроме него, не умеет по-настоящему варить кофе. Заметив кувшин с молоком, Эрлинг налил себе большую кружку и еще дрожащими от злости руками поднес ее ко рту. Ян незаметно улыбнулся остальным, но Эрлинг наплевал на эту улыбку, лишь бы его сейчас не трогали. Он допил кофе и жадно потянулся в поисках кофейника. Куда эти идиоты спрятали кофейник? Спрашивать он не хотел, а потому взял кусок колбасы и сунул его в рот. Сердце немного успокоилось. Съев колбасу, он приоткрыл глаза и злобно поискал кофейник. Кофейник стоял рядом с ним. Тогда уже спокойно он оглядел стол и увидел блюдо с яичницей-глазуньей. Вилкой сгреб себе на тарелку два яйца, разодрал их и съел. Еще больше успокоившись, он налил себе вторую кружку кофе и залпом выпил ее. После третьей кружки он наконец почувствовал, что на него снизошел покой; медленно, как алкоголь, покой растекался по телу и делал его снова Эрлингом Виком. Начался дождь, он стучал в стекло рядом с Эрлингом и мягко уговаривал его успокоиться, и дождь тоже. Теперь Эрлинг дышал уже ровно и глубоко, дыхание перестало быть только неприятным жжением в верхней части груди, оно доставляло сладострастное наслаждение, и Эрлинг ощущал его всем телом. Он постепенно завоевывал обратно свое тело; каждое утро, сколько он себя помнил, ему приходилось заново завоевывать свое тело. Лишь став взрослым, он понял, что это было свойственно не только ему — многие чувствовали себя по утрам так же, как он. Эти люди составляли что-то вроде одной компании, их с праведным гневом преследовали за свойства, данные им от природы, от которых они сами страдали, как страдают, к примеру, от перхоти или плоскостопия. До того Эрлинг по утрам в ярости набрасывался на все, что попадалось ему под руку, будь то вещи или животные. Только благодаря этому он и понял, что утреннее недовольство — это здоровая и естественная реакция человека на то, что каждый день все надо начинать сначала. Лишь утренние птицы по своему неразумию приветствуют приход нового дня:

Благословен любой из дней,

Он явлен нам как Божья милость,

И свет все ярче и сильней,

И сердце радостью смягчилось!

Как дети света, знаем мы,

Что дождались скончанья тьмы!

Так чирикают утренние птицы. Слыхал ли кто-нибудь подобную глупость? Всякий разумный человек придет в ярость, если его разбудят песней: «Вставай, милый Ханс, вставай, милый Ханс, уже поет жаворонок!»

Или: «Вставай и бей в барабан!»

Эрлинг посидел еще несколько минут, глядя в кружку, потом, не поднимая головы, пошарил в карманах в поисках сигарет. С сигаретой в углу рта он встал — все уже давно вышли из-за стола — и взял свою куртку, которую бросил в угол. Кожаная куртка усиливает чувство тепла и покоя. Теперь пусть бьют в свои барабаны, сколько их душеньке угодно, но лучше бы они обошлись без этого. Потом он засунул патроны во внутренние карманы, чтобы они не намокли, поговорил немножко с работниками и проверил, не осталось ли патрона в магазине ружья. Ян все рассчитал точно, теперь все проснулись. Заряженное ружье или нет, никогда не следует направлять дуло на человека! Так он напутствовал даже тех, кто начал охотиться еще до его рождения. Мужчин ждала охота на лесных голубей. В кухне собралось пятеро молодых людей, все они радовались предстоящей охоте, хотя никому из них не пришло бы в голову употреблять в пищу голубиное мясо. Еще не рассвело, а восемь человек уже отправились в лес. По милости Фелисии. Ровесники Эрлинга обычно охотились на голубей за два часа до заката. Это совсем другое дело, к тому же в начале сумерек к голубям, спешившим наесться перед сном, легче подобраться. Голуби, как и большинство людей, просыпаются рано. Однако вмешалась Фелисия. Если на охоту идет несколько человек и можно выбирать между утром и вечером, следует идти утром. Утром светлеет с каждым часом, а вечером, напротив, темнота сгущается и легче попасть друг в друга. И хотя с мнением Фелисии никто особенно не считался, когда речь шла об охоте, неважно на кого, она настояла на своем. Если б они ее не послушались и пошли на охоту вчера вечером, они, по крайней мере, не попали бы под дождь.

Все это Эрлинг, к которому наконец вернулась бодрость, выложил охотникам, пока они одевались, расхаживали по кухне в резиновых сапогах, хлопали себя по карманам, проверяя, не забыли ли они спички, набивали трубки и проклинали дождь… Ян воспользовался случаем и сказал, что проклятой погоды вообще не бывает. Он всегда по-рыцарски относился к погоде. Так же по-рыцарски он относился и к любому времени суток, и теперь, когда кровь в Эрлинге вновь начала циркулировать, Ян взял под свою защиту также и утро. Эрлинг готов был согласиться, что и утро может быть прекрасным, но только в том случае, если человек вообще не ложился ночью. Воцарилось то особое настроение, которое свойственно отдохнувшим мужчинам, когда они, сытые и довольные, с трубками в зубах и ружьями под мышкой, отправляются на общее дело, не имеющее никакого отношения к женщинам. В глубине души им было даже немного стыдно, что весь этот отряд поднят ради нескольких голубей. Вот если бы они собирались взять штурмом соседнюю усадьбу!..