ноги, пошел туда. На повороте махнул комбайнеру рукой, вскочил на ступеньку, взобрался на мостик. Глядел с высоты на светлый разлив хлебов. Сунул руку в бункер, взял горсть зерна. Щупловатое. Ни слова не говоря, проехал круг, стоял, рослый и гибкий, расставя ноги и угрюмо опустив голову. Комбайнер сдвинул на лоб очки, оглядываясь на него, прокричал сквозь шум мотора:

— Жидковат хлеб!

Ерофей ничего не сказал ему, сошел по лесенке, спрыгнул на землю. Бригадир поджидал его все на том же месте. Ерофей молча сел в машину, не глядя на бригадира, поехал дальше. У развилки остановился.

За неширокой луговиной начинались поля озерского колхоза. Заехать? Посмотреть? По тропинке вдоль поля шла Надежда Сергеевна в синей блузке с открытым воротом, в темной юбке, на руке жакетка, лицо задумчивое. Приподняв брови, он ждал, словно приговоренный, — заметит не заметит? — не смея ни двинуться, ни повернуть обратно, ни вылезти из машины. И только когда Надежда Сергеевна увидела его, он тяжело сошел на землю, вымученно улыбаясь, заспешил навстречу.

— Надя… Надюша… Вот где мы встретились…

Надежда Сергеевна разглядывала его: испуганный взгляд, обмякшие плечи… У нее от обиды, от боли, от злости вспыхнули глаза.

— Ты зачем сюда приехал? Каяться приехал? А потом опять за старое? Тишком грешить… Уходи!

Ерофей не сразу ее понял. Она крикнула злее, настойчивее:

— Уходи! И не смей больше приезжать! Слышишь?

Сама ушла первой. Не видела, как он сел, стронул машину с места. Оглянулась, когда позади раздался оглушительный рев мотора.

Надежда Сергеевна сошла с дороги, села. По стерне бежали тени от облаков; потом надвинулась одна сплошная тень, без просвета. Стало прохладно, запахло дождем. В траве по-осеннему шелестел ветер. Надежда Сергеевна опустила плечи. Вот и все. Придумала себе героя. Сейчас увидела она настоящее лицо — жалкого и виноватого человека. Уж лучше бы крики и брань, чем эта покорно склоненная голова, виноватая улыбочка-ухмылка. Струсил, испугался любви. Да и была ли любовь-то? Надежда Сергеевна обхватила колени руками, положила на них голову, слушала — где-то летели журавли с курлыканьем, клекотом, свистом. Их далекий крик надрывал душу.

Конец. Давно надо было это понять, а она тосковала и верила во что-то. Хитри не хитри — она и сюда приехала ради Ерофея, жила в ожидании — вот приедет и позовет. Не было, скажешь, этого? Нет, было, было, было! Сердце не обманешь… Она оглянулась с тоской. Дождь собирался, никак не мог собраться. Сбоку из-за облака на миг брызнуло солнце. Надежда Сергеевна поднялась, взяла на руки жакетку, отряхнула, пошла по тропинке.

Домой вернулась разбитая. Никогда не ощущала такой пустоты — будто выкачана насухо… Ладно, переживет. Не такой уж Ерофей герой — горевать не стоит. Она молода, все у нее впереди. Встряхнется и забудет все, что было… Забудет ли? Молчи уж, утешительница. Она хотела зло посмеяться, но пересохшие губы скривились, и только. Поднялась на крыльцо, привалилась головой к стояку; ей почудилось — высоко в небе летели птицы, и она душой слышала их встревоженный крик.

Дождь наконец собрался, мелко брызнул, словно примеряясь; дунул ветер, дождь пошел сильней, разошелся, весомо забарабанил по крыше.

После обеда Валя пришла в контору. Председателя не было. В раскрытое окно залетал ветер, шуршал отклеившимся на стене плакатом. Холодок заползал под воротник. Вчера поступили из бригад документы. Разнести все по книгам — дела хватит до вечера. Открыла ящик стола, нехотя рылась в бумагах. Расходные ордера, требования, счета лежали грудой… А председатель все не приходил.

Он так в этот день и не пришел.

В сумерках Валюшка вышла на крыльцо, спустилась по скользким ступенькам, ветер подхватил ее, толкал в спину. Навстречу шел человек, воротник поднят, фуражка надвинута на самые глаза.

— Валюшка, ты?

Она только и смогла что кивнуть. Прохор — вот он, перед ней. А она молчит. Опять молчит. Так и уйдет, ничего не сказав? Потом будет ругать себя, томиться, переживать. Надо же когда-то решиться. Она подошла к нему ближе, уткнулась ему в мокрое плечо, не слышала, как льет дождь, как беснуется на улице ветер…

Дождь все лил и лил, а им было хорошо. Оба и не заметили, как быстро все случилось. Валюшка что-то говорила, всхлипывая и захлебываясь. Он почти ничего не слышал и только повторял:

— Постой… погоди… Ты все хорошо обдумала?

— Мама тебе наговорила, я знаю. Ты не сердись на нее. Хорошо?

— Хорошо. Но ты подумай как следует.

— Я все обдумала.

Все оказалось просто и не страшно. Валюшка, держа его руку своей крепкой рукой, побежала под навес. Прохор тяжело потопал за ней. Под навесом они остановились, и Валюшка сказала:

— Я больше не могла…

— Это не важно, Валюша. Это совсем не важно. Я…

— Постой, не говори. Сначала я. Как хочешь, а я не могу больше жить без тебя.

Прохор думал, что то огромное и горячее, что охватило его, только накроет с головой и схлынет, как волна, а оно осталось в нем и жило; теперь ему ничто не было страшно. Он стоял под навесом, слушал шум ливня, и сердце его всему вопреки полнилось счастьем. Он взял Валюшкину руку в свои шершавые ладони и не сжал ее, а держал осторожно; от маленькой крепкой руки шло тепло; он никогда раньше не знал, что держать девичью руку — это так приятно.

XII

Машина продиралась сквозь грязь по узкой дороге. Всю ночь лил дождь, дорога разбухла; было сыро, ветрено и холодно. Возле Озер облачность изредилась, но ненадолго.

Впереди, рядом с шофером, сидел Корзунков. Василий Павлович притулился сзади. По сторонам тянулись обкошенные обочины, пустые луга, мокрая стерня. Возле темнеющего рябью Актуя шофер остановил машину, спустился по берегу с ведерком. Василий Павлович вылез размять затекшие ноги. Корзунков остался в машине. Над радиатором вился парок. Пахло нагретым бензином. Василий Павлович встал грудью к ветру — в лицо пахнуло свежестью, терпким запахом увядших трав, пресным холодком вспаханной земли.

— Дождь-то льет… — Он повернулся к Корзункову, заговорил о том, что наболело на душе: — Яков Петрович, пожестче бы надо. Кое-кого на бюро для острастки. А то ведь и хлеб не уберем, и обязательство не выполним.

Корзунков внешне был спокоен. «Ничем не прошибешь его, чертушку», — подумал Василий Павлович.

— Почему не выполним?

— У Сукманова и у того задержки. Подбодрить бы людей — всыпать кое-кому. Зашевелились бы.

— Ну, всыпать мы всегда успеем. План-то почти все колхозы выполнили.

Василий Павлович обиженно поджал губы.

Шофер налил в радиатор воды, сел на свое место, подождал,