– Я не хочу, чтобы вы уподобились тем пьяным дезертирам,которые затоптали живого человека насмерть сапогами. Ваш поступок именно таков,вы убьете, погубите вашего отца, бабушку, вы затопчете их, они не простопогибнут, а с такой же болью, как этот бедный поручик, причем боль эта будеткуда сильнее, потому что душа болит нестерпимей, чем тело. Я не говорю о себе,это совсем не важно, но все-таки учтите, вы убьете сразу троих. Я сопьюсьсовсем, сойду с ума, если не будет больше шороха шин, звона вашеговелосипедного звоночка. Я умру, если никогда больше не увижу, как вы сидите скнигой на веранде, не услышу, как вы играете на рояле. Я старый, никчемный,пустой человек, меня почти нет, но я никуда вас не отпущу, просто потому, что ялюблю вас, Сонечка.

Плечи ее уже не вздрагивали. Она замерла, уткнувшись лицом вего грудь, и как будто даже перестала дышать. Они сидели молча на влажной отвечерней росы траве, и было слышно, как разрываются в сумеречном крикедеревенские петухи, – как всплескивает рыба в речке Обещайке.

Граф тихонько поглаживал ее черные блестящие волосы, исобственная ладонь казалась ему тяжелой, грубой. Наконец Соня высвободилась изего рук, вскинула к нему лицо и тихо произнесла:

– У вас очень сильно сердце бьется, Михаил Иванович.

Щенка назвали все-таки не Варькой, а Фридой. Вася объяснил,что у соседей по старой квартире была немецкая овчарка с таким именем. Целыедни Варя проводила со щенком, и ее устраивала эта компания.

В гости к Васе Соколову никто никогда не приходил. Вареказалось, у него нет не только друзей, но и родственников. Она знала, чтогде-то на Войковской живут его мать и совсем старенькая бабушка. В новостройкепока не было телефона, вероятно, Вася звонил маме и бабушке с работы. Он почтиничего не рассказывал о своем детстве, о службе в армии, о том, что происходиту него на службе сейчас. Ему так нравилось превращать свою жизнь в нечтотаинственное, закрытое, засекреченное, что получалось, у него просто нет нипрошлого, ни настоящего. Впрочем, у нее тоже не было. Иногда она ловила себя натом, что существует вне времени, и даже вне пространства, на десятом этажебелой, как снег, панельной новостройки, со снежным пустырем за голым окном.Пустырь сливался с белесым зимним небом, и она как будто парила в невесомости,в полупустой двухкомнатной квартире. Матрац на полу, кухонный стол, дветабуретки, холодильник, кое-какая посуда в сушилке над кухонной мойкой.

Когда она спросила, почему он не покупает мебель, ну хотя быкровать, он буркнул в ответ:

– Если покупать, то сразу хорошую. А на хорошую пока нехватит. Я и так выложился на квартиру.

Она, разумеется, не знала, что ему нравится спать с ней наматрасе, и голая комната напоминает ему пустую малюшинскую коммуналку.

Когда он возвращался, когда она слышала скрежет ключа взамочной скважине, у нее замирало сердце. Его руки, грубые, сильные, каждый разкак будто заново вытаскивали ее из ледяной смертельной воды.

Когда он наваливался на нее, ей слышался жуткий сухой шорохгрязных льдин на Москве реке. Она прижималась к нему, согреваясь. Часто онделал ей больно, но она не замечала, потому что каждая клеточка ее телаотчетливо помнила смертельную боль, когда раздирает на куски ледяная вода,словно стая голодных пираний.

Он говорил ей много обидных, злых слов, но при этом глазаего глядели спокойно, пристально, в упор, и ей казалось, что думает он совсемне то, что говорит, просто у него склочная, мерзкая, неблагодарная работа, оночень устает. Он никогда не улыбался, и за его многозначительной серьезностьюей мерещились мужественные тайны, опасности, возможно даже подвиги. Ей быловсего семнадцать лет, и никаких других мужчин, кроме него, она не знала. МаньякТенаян, разумеется, не в счет.

Однажды вечером она услышала возню у двери, взглянула начасы, подумала, что Вася сегодня вернулся раньше обычного, выскочила вприхожую. Фрида тоненько загавкала, закрутила хвостом. Дверь медленнооткрылась. Вместо Васи в квартиру вошли двое совершенно незнакомых мужчин,молодой и пожилой. Она вскрикнула, но скорее от неожиданности, чем от страха,потому что молодой улыбнулся и сказал:

– Привет, красавица.

– Здравствуйте, – Варя протянула и зажгла свет в прихожей.

Фрида радовалась гостям, прыгала и вертелась волчком. Онабыла еще слишком маленькой, чтобы отличать чужих от своих.

Молодой выглядел нормально. Высокий, крепкий, с круглымпростоватым и вполне добродушным лицом, в дорогой канадской куртке, в новенькихчерных джинсах. Пожилой напоминал пугало. Маленький, тощий, как скелет,совершенно лысый. Глазки у него были такие крошечные, а надбровные дуги таксильно выпирали, что казалось, это не лицо, а череп с пустыми чернымиглазницами.

– Кто такая? Как зовут? – спросил лысый.

– Варя. А вы кто?

– Сослуживцы твоего Васи.

– В армии вместе служили, – добавил молодой, помогая лысомуснять дубленку, – меня зовут Петр Петрович. Можно просто Петя.

Лысый не представился. Варя обратила внимание, что дубленкау него совершенно новая и очень дорогая. А под ней шикарный костюм цвета кофе смолоком. Судя по тому, что светлые брюки не заляпаны грязью, гости прибыли намашине.

– Мы к Васе в отделение заехали, – объяснил молодой, – онсказал, освободится позже, дал нам ключи. Мы его подождем, не возражаешь?

– Проходите, пожалуйста. Чаю хотите?

– Угостишь – не откажемся, – кивнул Петя и снял куртку, –ну, куда проходить-то? Я гляжу, сесть некуда. Мебели никакой.

– Вот, на кухню. Садитесь.

Они уселись на табуретки, Варя включила электрическийчайник, поставила на стол чашки, сахарницу, заглянула в холодильник Там ничего,кроме четвертушки ржаного хлеба, засохшего куска сыра, банки сардин и пакетамолока для Фриды, не было. Она все вытащила, принялась резать сыр и хлеб.

– Давно живешь с Васей? – спросил пожилой, вперившись в нееглазами-дырами.

– Полгода.

– Ну и как, не обижает?

– Нет.

– Сама-то учишься где? Или работаешь?

– Да в общем, пока нигде. Не учусь и не работаю.

– Чем же занимаешься?

– Вот, – она улыбнулась, – дома сижу. Васю жду. Хотите, ягренки с сыром сделаю. Все-таки вкуснее, а то хлеб совсем черствый, сыр сухой.

– Сделай, – кивнул Петя.

Варя поставила на плитку единственную сковородку, выложилана нее ломтики хлеба, прикрыла крышкой.