Труженик доходяга-паровоз тоже был бывшим. Разномастные, кое-как подкрашенные вагоны чинились силами самих паровозных бригад, одному богу известно, где добывавших для него запчасти. Бывшими были многие из пассажиров этого поезда, проехавшего путь меж двух столиц безо всякого расписания по бывшим рельсам, с давно разболтавшимися гайками. Да и какое там расписание, когда не факт, что доедешь вообще. О безопасности пассажиров задумываться было некому. Страну на части раздирали. Крым удерживался Врангелем, на Севере и Дальнем Востоке хозяйничали интервенты и белогвардейцы. Машинисты с пассажирами перемещались на свой страх и риск.

В бывшем спальном вагоне люкс к Москве подъезжали в числе прочих и два иностранца. Один из них господин среднего роста и возраста с пышными усами. Он путешествовал в сопровождении молодого человека, внешне очень схожего, что давало повод думать, что это был его сын.

Соседи англичан выглядели крайне неприглядно в своих потертых костюмах и заштопанных сорочках. В то время людям просто негде было обновить свой гардероб, да и лезвие для бритья на второй год своего использования отказывалось сбривать щетину чисто и ровно. Все это английский писатель Герберт Уэллс, путешествующий с сыном, заметил еще в пору пребывания в Петрограде и более ничему в этой стране, так отличавшейся от былой империи в прошлую их поездку сюда, не удивлялся. В Москву писатель ехал по протекции своего старого друга и коллеги Алексея Пешкова на встречу с лидером большевиков Лениным. Герберт навел Алексея на эту мысль, памятуя о главной, тайной части своего путешествия в «Россию во мгле».

Еще мальчишкой, работая в одном из лондонских магазинов и выгнанный хозяином без куска хлеба за какую-то мелкую провинность, маленький Уэллс обратился к небесам с просьбой перенести его в другое место или время, где не было бы так холодно и голодно… Падал мокрыми хлопьями снег. Ветер холодными пальцами лез под ветхую, куцую одежонку. Малыш уже не чувствовал замерзших пальцев в стоптанных ботинках, правый обмотан бечевкой, чтобы не отлетела подошва… А вокруг все готовились к Рождеству. Протащили по улицу елку. Герберт поднял с истоптанного снега зеленую веточку, понюхал… А есть хотелось все сильнее из-за запахов жареной индюшки и свежих мандаринов; запахи долетали на улицу из открытых форточек.

Как известно, мечты сбываются. Герберт побывал и в прошлом, и в будущем, дав обет никогда никому ни о чем не рассказывать. Да и как бы он доказал свои слова, реши нарушить слово. Никаких подтверждений необычных путешествий у будущего писателя не осталось. Кроме… Да, кое-что из прошлого Герберт прихватил и проконсультировался на этот счет в будущем. И вот за последним фрагментом головоломки он приехал в Москву в октябре 1920 года.

В спальном вагоне люкс не было ни чая, ни белья, ни стаканов в подстаканниках. Все было в дефиците и, соответственно, давно разворовано и продано.

Но попутчики просветили отца с сыном, что им еще повезло. Двадцатый год все-таки намного лучше, чем, скажем, восемнадцатый.

— Знаете ли, уважаемый, — на хорошем литературном английском языке обратился к иностранцам их сосед по купе — худой, пожилой господин в потертом костюме со старым мохеровым шарфом вокруг голой шеи, — кража всего и вся — это, знаете ли, мелочь, да-с. Вот в году эдак восемнадцатом вообще непонятно, как люди до Москвы добирались, да и не добирались, скорей всего, вовсе! Убивали почем зря налево и направо за кусок хлеба и поношенные ботинки. Трупы по обочинам лежали, и никто на них внимания не обращал. Словно не люди, а котята притопленные валялись. Жуть! Сейчас-то вон патрули красноармейские, тьфу, не выговоришь с голодухи, но с лиходеями, надо отдать им должное, поборолись успешно. Да-с!

Столица встретила путешественников теплой погодой и ярким солнцем затянувшегося бабьего лета. Такой вот был октябрь двадцатого в средней полосе России. Поиграло солнышко своими лучами и на боках маленького серебряного чайника, почему-то оказавшегося в руках встречающего на перроне Петроградского вокзала выделенного в сопровождение по столице революционного матроса. Впрочем, как и все вокруг, бывшего матроса в помятой бескозырке без ленты на околыше. Ныне же матрос служил в ЧК.

Человека, приехавшего почти в то же самое время, в тот же город и на ту же Каланчевку, только на другую ее сторону, на Рязанский вокзал, не встречал никто. Был он небрит, и попутчиков у него не было. То есть народу в длинной кишке из вагонов, изуродованной временем и войной, было немерено, но никто не выказывал желания пообщаться с Акимом Поплавковым.

Аким, несмотря на теплую не по-октябрьски погоду, поднял повыше воротник потрепанной телогрейки и бодро зашагал в сторону железнодорожного моста и далее на садовые улицы, конечной целью полагая одну из тайных квартир, оставленных ему в столице на такой вот крайний случай. А случай, безусловно, был экстренным. Поплавков из Средней Азии первым же паровозом помчался в Москву, чтобы успеть найти в этом людском муравейнике одного очень важного для него и его дела иностранца, и не просто найти, а завладеть предметом, у этого иностранца находящимся.

Протискиваясь между стоящим на площади грузовым трамваем и пролеткой извозчика, Поплавков налетел на какого-то благообразного усатого господина в приличном пальто. Но не успел инквизитор пробормотать извинения и продолжить путь, как дорогу ему перегородила фигура в матросском бушлате с нелепым в этих могучих лапах изящным серебряным чайником.

— Пошто людей сшибаем, господин хороший?! — пророкотал над вокзальной площадью могучий матросский баритон.

— Не со зла, случайно, извините, — скороговоркой произнес инквизитор, в планы которого не входили какие-либо отклонения от намеченной цели. Скорее на квартиру, собрать информацию о месте нахождения загадочного иностранца и действовать, действовать, действовать!

Знал бы Аким, кого ненароком протаранил, глядишь, и скорректировал бы планы. Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения. Поэтому, раскланявшись, инквизитор с незнакомцем разошлись в разные стороны, каждый по своим делам.

Уэллс с сыном сели в щегольскую пролетку лихача, матрос разместился впереди рядом с кучером, и покатили они на Софийскую набережную, где в особняке напротив Кремля им были выделены на все время визита в столицу апартаменты.

При входе в особняк их встретили сурового вида стражи в кожанках, перепоясанных почему-то пустыми пулеметными лентами. Лет им от силы было по шестнадцать-семнадцать. Те, кто постарше, воевали на фронтах Гражданской или боролись с бандитизмом в отрядах ЧОНа.

— Мандат! — ломающимся голосом изрек один из них, как только делегация, состоящая из путешественников и матроса, позвякивающего чайником, подошла к ажурным воротам на набережной. Чекист показал какую-то бумагу размером с тетрадный лист, всю в непонятных символах и с размытым синим оттиском загадочного штампа. Вид она на стражей произвела внушительный. Те подобрались, как могли, старший из двух отрапортовал матросу и приказал младшему проводить гостей в помещения.

Процессию встретили пожилой слуга-лакей в старомодной ливрее и два иностранца, уже жившие там. Это были американский финансист Вандерлип, привезший Ленину рекомендательное письмо от сенатора Хардинга и уже две недели ведший экономические переговоры с советским правительством, а также английский скульптор, каким-то непонятным образом попавший в Москву, чтобы лепить бюсты Ленина и Троцкого.