Уместные оправдания, но сейчас он не мог тратить время на их запись. Он запомнит их. Запомнит.

Дэниел вновь вынырнул из трущоб на другую улицу, заполненную людьми, они сновали в разные стороны, туда-сюда, в магазины и обратно, подзывали детей, закидывали на плечи сумки, спешили по обычным будничным делам. Все одеты в пальто, шляпы, перчатки. Дэниел не представлял, как могла так быстро наступить зима. Казалось, он совсем недавно приехал из Англии, из летней Англии, где они с Николь часто ездили на природу, захватив с собой подстилку и книги, и отдыхали в излучинах рек, а когда становилось слишком жарко, Дэниел нырял в воду, в прохладный, зеленоватый и медленно текущий речной поток. Когда он вылезал обратно на берег, его испачканное тиной обнаженное тело вызывало у Николь взрыв смеха, сигарета дрожала в ее пальцах. Почему же теперь вдруг случилась зима, а сам он здесь, в Бруклине, и жизнь так невероятно изменилась? Николь, река, лето, Англия, мама – все осталось в прошлом.

Дэниел двигался против ветра, удаляясь от реки. Он понятия не имел, куда именно идет, но его походка отличалась некоторой целеустремленностью, целеустремленностью человека, доверявшего интуиции, внутреннему компасу. Возможно, его чувства знали то, чего не знал мозг.

Мимо проносились такси, автомашины и автобусы. Мужчина со всклокоченной бородой сунул в руку Дэниела какую-то листовку и, не глядя ему в глаза, удалился. Дэниел миновал какую-то лавку с прикрытой прозрачной пленкой горкой гранатов, мгновенно вспомнив, как его мать раскрывала этот фрукт на их кухне. Он стоял возле ее ноги, его голова еще едва возвышалась над столешницей, и он завороженно смотрел, как из-под бледной, словно лакированной кожистой оболочки появляются самоцветы внутренностей – блестящая красная россыпь. Не тогда ли она рассказывала ему сказку о девушке, съевшей шесть таких красных зернышек – впитав их двойственную силу, насыщенную взрывной сладкой влагой плоть, и ничтожную твердую сердцевину, – и была обречена жить под землей половину жизни с царем подземного мира[92].

Дэниел подумал о пересыщенной влагой земле, о вертикальном, уходящем в глубину туннеле, о запечатанном наглухо подземелье, подземелье, из которого нет возврата. Не мать ли спустилась в подземный мир, чтобы спасти свою дочь, похищенную злым царем, и обеспечила своему ребенку свободу, по крайней мере, на полгода? Он вздрогнул и, опять погрузив руки в карманы, ощупал их содержимое – бумаги, карандаш, гребень, бутылка. Нет, бутылка не нужна. Или, может, нужна именно бутылка.

Он отвинтил крышку, сунул горлышко в рот, плеснувшийся виски обжег гортань. Сделав глоток, Дэниел помедлил, чувствуя, как напиток разливается по внутренностям, следуя по изгибам желудочно-кишечного тракта, убеждая в реальности его физического присутствия, в его продолжающейся жизни.

После неопределенно долгих блужданий Дэниел вдруг осознал, что входит в ворота кладбища. Он приходил сюда каждый день. Такой заведенный порядок придавал хоть какой-то смысл существованию. Он проходил по гравиевой дорожке, спокойно поглядывая на бессчетное множество надгробий, замечая, как они выстраивались, по мере его продвижения, в диагональные колонны, потом разбредались и опять выстраивались в ряды. Бесконечный процесс хаоса, сменяющегося порядком.

Он сделал пару поворотов. И заметил вдруг, что возле могилы его матери кто-то стоит, опустив голову и прижав шляпу к груди, в той освященной веками позе, принятой на кладбищах, – хотя причин такой традиции Дэниел не мог объяснить. «Они же все мертвы, – хотелось ему крикнуть этому мужчине в верблюжьем пальто, с блестящими от влаги причесанными серебристыми волосами. – Они же не могут видеть, обнажили вы голову или нет, а даже если могут, то не думаете ли вы, говоря начистоту, что их это не волнует?»

Спотыкаясь, он поднялся по травянистому склону, ноги плохо слушались, его рука уперлась в траву, и он изверг поток проклятий – тихо, как ему представлялось, невольно. Мужчина обернулся, и на мгновение Дэниелу показалось, что это он сам стоял с опущенной головой у могилы матери.

Выпрямившись, Дэниел внимательно посмотрел на него. Разве они знакомы? Вряд ли. Он присмотрелся к этому верблюжьему пальто, к шляпе, уже вернувшейся на голову мужчины, к брюкам с идеальными стрелками. Абсолютно незнакомая наружность.

Охваченный собственническим порывом, Дэниел подошел к могиле Терезы. Кто же этот незнакомец, посмевший стоять там и взирать на могилу его матери, кто этот совершенно неизвестный Дэниелу мужчина? Но вот незнакомец с прилизанными серебристыми волосами отступил в сторону, натягивая кожаные перчатки. Он искоса посмотрел на Дэниела, а Дэниел, в свою очередь, почувствовал, что этот взгляд успел заметить и его испачканное пальто с оторванным подолом, и поношенные туфли, и бутылку виски, которую он почему-то все еще сжимал в руке, и его общий растрепанный, немытый и измученный бессонницей вид.

«У меня умерла мать, понятно? – мысленно произнес Дэниел. – Я в этом не виноват, и никто не виноват, но мне чертовски трудно удержаться на плаву».

Мужчина поднял голову, и на мгновение их глаза встретились, ничто в этом незнакомом взгляде не говорило о суровом порицании, неодобрении или отвращении, как ожидал Дэниел. И осознав полное отсутствие этих суждений, Дэниел вдруг испытал стыд за свой внешний вид, за эту бутылку виски. Осознание своих недостатков, казалось, обожгло его. Взгляд незнакомца был исполнен сострадания. В нем отражалось какое-то полное умиротворение и всеведение, почти как у отпускающего грехи священника. Казалось, этот незнакомец понимал его, понимал до самых глубин его существа, до малейших тонкостей души. «Что еще вы знаете обо мне? – хотелось выпалить испуганному и зачарованному Дэниелу. – Что еще вы способны понять?» Но этот взгляд, излучая понимание, одновременно даровал отпущение грехов и прощение. Давно никто так не смотрел на Дэниела, а эти глаза словно говорили: «Ты попал в беду, малыш, но все будет хорошо». Никто, осознал вдруг Дэниел, не смотрел на него так со смерти матери.

Но это ощущение продлилось совсем недолго. Незнакомец кивнул ему и ушел, бесшумно ступая по траве. Дэниелу захотелось побежать за ним, коснуться его плеча и спросить: «Кто вы, что вас связывало с моей матерью?» Однако желание осталось неисполненным. Затаив дыхание, он оперся на ее надгробие, плиту черноватого мрамора с вырезанными на ней буквами, вытянувшееся тело матери лежало под ногами, а над землей его пересекали вырезанные в камне строки.

«Любимой жене и матери».

Внезапно в его ушах раздался странный щелчок, сменившийся звоном. Звоном колокольчика из благотворительного магазина. Дэниел тряхнул головой, хлопнул ладонью по уху, однако, на мгновение умолкнув, звук возобновился.

Он резко отпрянул от надгробия – сегодня ледяного, как безжизненный, застывший металл – и, осторожно обойдя ту сторону, где, по его предположению, покоились голова и плечи его матери, решительно направился к выходу с кладбища. Теперь он возвращался по гравиевой дорожке быстро и целенаправленно и миновал ворота в тот момент, когда седой незнакомец свернул налево, уже выйдя на дорогу.