у которого кто-то оторвал кусок хоботка. А потом я вспомнил один фильм, который когда-то видел. В том фильме горел дом и в дом ворвалась полиция. Ну, а потом мне на ум пришел дьявол, и тут все произошло. По губам внутри хобота у меня скользнула улыбка… Я еще раз быстро повернул коробочку и бросился к дверям.

Я ворвался в комнату, только что не выломив двери, и чуть не упал. На стене раздался крик и бряцание цепи, каких я еще, пожалуй, не слышал. Она звала на помощь господа бога, Иисуса Христа, деву Марию и, наконец крикнула на венском диалекте: дьявол, полиция… Медведь отчаянно взвыл и стукнул несколько раз головой о стену, это могло произойти и оттого, что стенка сильно затряслась от крика и бряцания цепи и портрет чуть было не упал медведю на голову. А танцовщица… танцовщица глядела удивленно, недоуменно, она была поражена, но не закричала, мне показалось, что она единственная, кто остался спокойным за своими стеклами. Минуту я стоял перед всеми с опущенными руками и поднятой головой — смотрел на них, они понемногу переставали кричать, выть и биться головой о стену, они только дрожали, и тут я снова почувствовал, как выступает пот на лбу, стеклянные глаза покрылись испариной, затуманились, я начал задыхаться. Но опять не снял маски. Я только повернул круглую коробку фильтра, под резину проникла маленькая струйка свежего воздуха, я теперь, наверное, был похож на приведение, у которого не хватает куска тела, на существо с Марса, у которого кто-то оторвал кусок хоботка. Постепенно затихло и бренчанье, и медведь перестал трястись и только смотрел на меня исподлобья и ворчал. А потом я вздрогнул.

Бабушка подняла голову, посмотрела на меня в упор и сказала:

— Сколько еще, — сказала она странным глухим голосом, какого я никогда у нее не слышал, она держала все еще поднятой голову и глядела в упор на меня, — сколько еще, дьявол? Я здесь уже не меньше двух лет. Наверное, уже пишется год тысяча девятьсот двадцать седьмой или двадцать восьмой. Мне уже пора бы уйти отсюда, — произнесла она на венском диалекте, — или ты меня оставляешь здесь против воли господней?

Я смотрел на нее сквозь гигантские стеклянные глаза, про которые я думал, что в них видны странные картины, страшные пейзажи, каких до сих пор никто не видел, и у меня чуть было не закружилась голова. Господи, что это она говорит, думал я, ведь похоже, что она разговаривает с дьяволом! С дьяволом о себе! В смятении я хотел сдернуть маску, но потом взял себя в руки. Наверное, потому, что видел танцовщицу, которая теперь смотрела на меня скокойно и что-то шептала. И в эту минуту мне пришло в голову, не стою ли я на пороге открытия страшной бабушкиной тайны. Потом меня осенило, что, может, мне нужно ответить бабушке на ее страшный вопрос, хотя бы сказать, что она будет здесь еще сто, двести, триста лет, что пишется год две тысячи… Но я подумал, что она узнает меня по голосу, и поэтому промолчал. И тут, пока я так стоял и нерешительно молчал, бабушка, трясясь и дрожа, вытащила медленно из-под рамы правую руку, медленно-премедленно, будто боялась уронить самое себя со стены, свой собственный портрет… И, подняв голову и глядя на меня в упор, костлявыми пальцами, на одном из которых сверкнул большой бриллиант, она высоко в воздухе над моей головой осенила меня крестным знамением. В тот момент я глотнул воздух, хотя фильтра над хоботом не было… и сорвал маску.

Бабушка и медведь вздрогнули, закричали, только танцовщица кивнула и грустно улыбнулась мне,

— Так это, — воскликнула бабушка, пряча руку ад раму, — так это всего-навсего он! Господи помилуй, если бы я не знала, что не сплю, я подумала бы, что это страшный сон.

— Ты нас напугал, — сказал медведь с упреком, — но я не боялся.

— Я знала, что это он, — оказала быстро бабушка и строго посмотрела вниз на диван и на стеклянную горку, — ведь я видела его одежду. Серые брюки и синий свитер. Я видела, что это он и собирается на детский маскарад, но эта маска безобразна, ты должен был бы выбрать получше. Какого-нибудь зайца, медведя или Уленшпигеля — в этой ты выглядишь как какая-то саламандра или полиция… Разве во времена императора, — затрясла она головой, так что закачался бриллиант под ее ухом, — надевали такие страшные маски на маскарад?!

— Но эта маска не для маскарада, — улыбнулся я. — Эта маска — для войны… Ну да, для войны, маска против газа…

— О господи, — воскликнула она, — против газа? Для войны? Так это случилось? — Она посмотрела бегло на танцовщицу и медведя. Медведь вдруг сел, словно его пришибли, хотя, как правило, он ко всему равнодушен. — Так это случилось, значит, я была права. Я давно уже знала, к чему все это идет, — говорила она взволнованно. — Ведь еще тогда, когда Гини рисовал здесь карту Европы, тому уж, господи, тридцать лет, но и сейчас я даю голову на отсечение, что это не без участия пруссаков. Вильгельм! И особенно, если речь идет о газе. Этому проходимцу я никогда не верила. Ведь он хотел применить газ уже в прошлой войне, в последний момент все же одумался.

— Гини рисовал карту не тридцать лет тому назад, — сказал я и посмотрел на круглый столик возле кресла, — как это могло быть тридцать лет назад, когда и Гини и я — еще мальчики. Гини должен, если я не ошибаюсь, в этом году сдавать экзамены на аттестат зрелости, а я в третьем классе гимназии, в третьем. Гини давно рисовал карту, я тогда еще не ходил в школу, но не тридцать же к лет тому назад. А про пруссаков — это правда, — сказал я неуверенно. — Принимают в этом участие судетские немцы и штурмовики в наших пограничных районах, а это одно и то же. Но война пока еще будет не наверняка. Говорят, что пока объявят мобилизацию…

— Значит, будет война, — быстро махнула она рукой,— когда объявляют мобилизацию, всегда бывает война. Как тогда, на святую Анну, когда в Сербии убили наследника. Я как раз собиралась поехать в карете в Штерцинг и на Warth bei Eppau, это в южном