Советский Союз реагировал отрицательно, а не создавал свое такого же качества и современности, чтобы удерживать население в рамках собственного культурного продукта. Тем более культура в сильной степени соревновательна естественно. Здесь получить зрительские аплодисменты не помогают регалии и премии от государства. Необходимо каждый раз новое попадание в цель.

Каждая культура носит принципиально консервативный характер, существенные изменения в ней не так часты. В противном случае мы бы имели ежедневные изменения, которые в просторечии именуются хаосом. Этого не любит ни индивидуальное, ни массовое сознание, хотя в какой-то степени такие прорывы происходят в культуре с опорой на молодое поколение и творцов, и зрителей.

Советский Союз хорошо управлял верхушкой творческих союзов, предоставляя им материальные блага, премии, высокие гонорары. Однако мозги этой верхушки не могли порождать то, что нужно было (а) в изменившихся условиях мира, (б) вышедшему на сцену новому поколению. А 90 % творческих работников не имели отношения к этой любви государства к конкретным писателям, композиторам, художникам, поскольку государство любит только избранных.

И поскольку все в СССР было завязано на государство: и цензура с запретами, и тиражирование творческого продукта, то в этом несоответствии культурного продукта и времени виновным становилось государство, а люди просто отворачивались в сторону чужого культурного продукта, который больше соответствовал их интересам и времени, в котором они жили. Не было даже определенных культурных форм типа комиксов, которые, по сути, соответствовали движению в сторону доминирования визуального продукта, идущего и сегодня.

Торможение в развитии своего собственного культурного продукта в аспекте новизны становилось одним из факторов, обращавших население к чужому продукту, воспринимаемому как продукт высшего уровня и соответствующей трансформации мозгов, поскольку каждый культурный продукт несет в себе картину мира.

Наверное, справедливо можно сказать, что побеждает тот, за кем идет молодежь. Остановить это можно либо запретами, либо созданием своего культурного продукта такого же уровня, но со своей картиной мира. Естественно, что легче было запустить запреты, что и делалось в СССР, где население имело очень дозированный доступ к чужому культурному продукту.

Пятое управление в этом плане являлось третьим путем. Его несформулируемой явно задачей был перевод популярных творческих работников, то есть таких, о которых заранее было уже известно, что результаты их труда затребованы, на создание более, условно говоря, просоветского продукта современного порядка. Когда, например, Любимов ставил «Десять дней, которые потрясли мир» по Джону Риду, то это и было такой реализацией. Восторг публики по поводу формы помогала правильная политика содержания. Новая форма оказывалась уже на улице перед зданием: «Действие по пьесе Джона Рида начиналось, как правило, у входа в театр, где на фоне красных флагов солдаты и матросы с ружьями и повязками на рукавах проверяли билеты у зрителей, отрывали корешки и накалывали их на штык» [2].

В этой борьбе не на жизнь, а на смерть с воспринимаемым властью как чужим была принципиальная вторичность, к которой приспосабливались люди, поскольку не имели прямого доступа к западному продукту, например, когда читатели пытались понять западную философию по ее разгромам в советской печати. Западный текст мог рассчитывать на перевод в СССР, если писатель был «правильным», например, представлял компартию своей страны. А так вся литература и культура Запада шла сквозь ее критику. В этой же сфере лежит советский феномен «чтения между строк», например, как в разгромной статье найти нужную информацию.

В. Фалин использовал для этого феномена реагирования понятие «эха»: «В Советском Союзе пестовали культуру политического эха. „Нью-Йорк таймс”, „Вашингтон пост”, „Гардиан”, „Цайт”, „Шпигель”, „Монд” или „Република” помещают положительный комментарий о СССР и его вожде или с помощью ножниц превращаемый в таковой. Прелестно. Миллионными тиражами такой комментарий воспроизводится в наших газетах. Смотрите, нами восхищаются, завидуют, что у нас такие успехи, такой лидер. А как обходились с критикой? То, что радиоголоса круглосуточно вещали на 15–20 миллионов постоянных слушателей в СССР, журналы и газеты так или иначе, но тоже достигали сотен тысяч читателей в стране, переводилось, снабжалось грифом „совершенно секретно" и в опломбированном пакете развозилось курьерами по „малому кругу". Случалось, что этот круг состоял из одного человека — генерального секретаря. Монополизация информации и ее производных, возможно, является худшим из всех подвидов деспотизма. Ведь даже самые мощные прожекторы не высветят суть явлений, лучшие зеркала не отразят обратную сторону вещей. Но заведенный диктатором Сталиным „порядок" продолжался при отце русской демократии М. С. Горбачеве. Он оберегался с той же, если не большей, тщательностью, ревностью, мелочностью».

Холодная война стреляет особым способом. Если обычная война работает с акцентом на внешнюю агрессию, то холодная война работала изнутри. От нее трудно защищаться. Именно для этого могли создаваться внутренние потенциальные очаги возможных конфликтов, когда по тебе «стреляет» свой, а не чужой. При этом стреляющим и разжигающим конфликт могли оказаться все те, у кого в руках были такие возможности. Любые конфликты расшатывают общество — от национальных до литературных. Потом обществу требуется время, чтобы восстановить утраченную стабильность, даже ментальную.

Культурная война работает в сфере досуга, где все виртуальные продукты являются факультативными для человека, а не обязательными, как в сфере религии или идеологии. Поэтому здесь столь важен захват внимания потребителя. Это заставляет культурную войну все время порождать новые продукты. А их уже сложнее подвергать цензуре, которая слабо подготовлена к новому. И это становится путем вхождения иноэлементов в разрешенное пространство.

Задача осложняется, когда внутренний продукт начинают признавать внешним по своей опасности. Часто это происходило с деятелями театра или кино. Это имело место в случае режиссера М. Захарова: «Я попал в ту обойму, на которую очень давил наш аппарат цензурный. И несколько раз меня снимали, предпринимали административные санкции. Но поскольку порядка нигде нет, то бумаги терялись и в верхах, что по тем временам стало для меня неожиданностью». Он вспоминал также, что были и «идейные враги» в верхушке власти, открыто говорившие после его премьер: «Надо убрать этого человека». В общем, карьера режиссера тогда висела на волоске. Как признавался Захаров, ситуацию спасла помощь Александра Гончарова. Гончаров возглавлял Московский театр имени Маяковского и в 1971-м предложил опальному Захарову поставить на сцене его театра «Разгром» по роману Фадеева. «„Инициатива Гончарова, его помощь и поддержка очень многое значили для меня тогда, после того как мои спектакли были признаны глубоко и безнадежно ошибочными”, — скажет впоследствии Захаров. Однако и тот спектакль после премьеры пытались запретить — тут уже помогло личное вмешательство вдовы Фадеева. После ее тотального одобрения постановке был дан „зеленый свет” — в итоге спектакль ждал огромный успех и в Союзе, и в тех странах, куда его возили в рамках зарубежных гастролей» [3].