После этого была встреча с Андроповым, который вмешался. И потом ситуация возникла снова уже с другим спектаклем. Здесь был телефонный разговор: «Андропов разговаривал с ним очень подробно. Это была пятница. И сказал, мол, приходите завтра в Министерство культуры и там все решат в вашу пользу. […] И он дал команду Бобкову. Бобков на следующий день всех собрал в Министерстве культуры. Туда же приехал Петр Нилович Демичев. И там было решено спектакль дать. К тому же в те дни в Москве находилась Марина Влади. И нам было бы очень невыгодно, если бы случился международный скандал, или хотя бы скандал между КПСС и французской компартией, к которой она была относительно близка, являясь к тому же членом президентского совета Общества „Франция-СССР”. Решили дать спектакль один раз. Потом уже больше не разрешали. Только в январе 1981 года».

И при этом все ощущали, что театр говорит зрителю гораздо больше, чем другие. Например, такое мнение: «Практически ни одного спектакля за двадцать лет Таганка не поставила просто так, без хлопот и битвы с цензурой. Любимов не хотел говорить с публикой намеками. Он говорил: „Я никогда не держу фигу в кармане… в таком случае с фигой в кармане и останешься”. Таганка сама собой стала политическим театром, театром протеста. В то время, когда открыто протестовали единицы, театр стал тем местом, где оказалось возможным мыслить свободно. Именно поэтому билетов на Таганку было не достать. Именно поэтому люди стояли у касс ночами, сутками. И зрители становились соучастниками действия. Между публикой и актерами не было никаких барьеров, они общались на протяжении всего спектакля» [8].

Создается двусмысленная ситуация. Глядя на этот спектакль, другие театры могли пытаться говорить вольнее, но получали за это по голове. То есть была смоделирована ситуация со стороны Андропова, когда разрешение на условное «вольнодумство» имели единицы. Или это помогало выпускать пар, или это было такой человеческой технологией двойного применения, когда определенный круг лиц готовили к будущей пересменке.

Андропов постоянно с кем-то встречался вне КГБ. На его машине было четыре набора номерных знаков, которые меняли по мере его продвижения по городу [9]. И эти люди, с которыми он встречался, в принципе могли даже не знать друг друга.

Г. Арбатов писал: «Важной задачей Андропов также считал улучшение отношений руководства с интеллигенцией». В 1983 г. перед отъездом на юг он поручил Г. А. Арбатову „подготовить записку к крупному (это было его выражение) разговору об отношениях и работе с интеллигенцией… Складывалось впечатление, что он отходит от первоначального замысла „малых дел”, готовится поставить крупные, жизненно важные вопросы”. „Вскоре я отправил ему свою записку, некоторое время спустя он по телефону меня поблагодарил и сказал, что читал ее, многое в ней ему показалось интересным и он надеется вскоре со мною ее обсудить, чтобы дать поставленным вопросам ход”. В своей записке Г. А. Арбатов ставил вопрос о пересмотре роли Главлита: „Его дело — не допускать выхода в свет контрреволюции, порнографии и выдачи государственных тайн. И все”. Следовательно, речь шла об отмене цензуры, а значит, об идеологическом плюрализме, что по существу предполагало отказ партии на монополию на идеологию. И это вполне логично, если допускалась возможность демократизации общества и перехода к политическому плюрализму, т. е. многопартийности» (цит. по [9]).

Во всем этом наиболее интересным является то, что ничего из этого сделано не было. Андропов не делал, но скорее поддерживал определенный «огонек» в глазах своих экспертов, что не выходило за пределы их круга. И интересный ответ Делюсина на вопрос «Уместен ли, по вашему мнению, такой вот вопрос: был ли развал советской системы результатом ошибок, допущенных на внутреннем идеологическом фронте, по линии пропаганды. Или это поражение пришло с внешнеполитического направления?

— На внутреннем».

Была в определенной мере сложная модель. В ее рамках многое могло показаться случайным, хотя на самом деле оно было системным. Эти разрешенные отклонения в поведении позволяли одним играть роль фронды, когда другие за меньшие прегрешения попадали в лагеря.

Когда эти отклонения собираются вместе, когда системность начинает конкурировать со случайностью, приходится задумываться. Сложно адекватно объяснить такой набор фактов: «Михаил Козаков сам рассказал, что был завербован КГБ и выполнял роль „медовой ловушки” на нужных КГБ женщин. Тоже делал и Андрей Миронов. А вот Людмила Гурченко отказалась сотрудничать с КГБ и после фильма „Карнавальная ночь” она 15 лет не появлялась на экране кино. Вот так. КГБ мстительная организация. Еще можно сказать о Евтушенко — его тоже выпускали по всему миру, всегда, когда он захочет. И большинство историков говорят о том, что Евтушенко тоже работал на КГБ. Вообще вот так просто выехать в то время за рубеж без разрешения КГБ было невозможно. Все проверялось и перепроверялось, и если к человеку есть хоть малейшее замечание или нарушение, такого никогда не выпустят за кордон. А если ты там за рубежом что-то нарушил, то все больше точно не выпустят. А вот тот же Высоцкий нарушал все и вся, как на родине, так и за рубежом. Ездил в любую страну, какую хотел, хотя разрешение ему давалось на посещение только Франции. В 1977 году в Париже вместе с Шемякиным в ресторане учинили драку со стрельбой и ничего. Ему все сошло с рук. Кого другого за такие дела вообще бы больше не выпустили за рубеж, а Высоцкий продолжает носится по всему миру. Чудеса, да и только» [10].

Любимов тоже начинал свой творческий путь в ансамбле НКВД. Вот отрывок из диалога:

«— Ваш театр не в лучшей форме, вы сами говорите.

— А кто в лучшей? Я не вижу. Лубянка разве что. Надо Таганку сделать подведомственной Лубянке.

— Шутки.

— Какие шутки? Я же служил в ансамбле у Берии. Там была дисциплина, строгость.

— Плясали?

— Там Шостакович плясал, Мессерер, Рубен Симонов, Охлопков; ставили программы; преподавал Тарханов, приходил Немирович-Данченко. Берия всех объединил» [11].

И еще подсказка внесистемного решения: «Мне три раза было сказано очень жестко. Вам тут не нравится — никто вас не держит. Вам путь на Запад открыт. Это Демичев, министр культуры СССР, говорил. „А если вы о себе не думаете, хоть о ребенке подумайте, ведь с ним может что-нибудь случиться”…Меня возили на проработки в каждый мой выходной с утра: или в райком, или в управление, или в министерство — каждую среду… Вот они вызывают тебя, там сидят представители района, прокурор, представитель КГБ, представители райкомов, горкома КПСС, директора крупных производств. И они начинают: „Вы не то все делаете, товарищ главный инженер!” Я говорю: „Я главный режиссер”. — „Неважно! Слушайте, когда вам говорят!” Умирали люди на некоторых проработках. Выносили труп. Но приехал человек, министр культуры бывший (или его зам, я забыл), и сказал: продолжать проработку. Уж секретарь райкома: „Ну может, дальше решим в рабочем порядке?» — «Нет, продолжать проработку!”. Приказано изничтожить — надо изничтожить… Являюсь. Начинается разговор: „Ну? Ну? Чего вы озираетесь, боитесь?” Я: „Нет, вы все время нукаете, вот я и гляжу, где тут — лошадь”. Они свое: „Ваша деятельность — это антисоветская деятельность. Вы должны признать свои ошибки. Вы не можете руководить театром”. В очередной раз они предложили: поставьте творение Брежнева. Пришла депеша. С курьером. С печатями. „Вместо того чтобы заниматься вашими безобразиями, вы бы лучше подумали, как осуществить великие произведения руководителя государства и т. д. Мы не ограничиваем вас в выборе: „Целина” или…” Идет перечень его бессмертных творений…»