М. Золотоносов говорит о театральном времени Г. Товстоногова и Ю. Любимова: «Свои театры они получили со сдвигом в 8 лет, но в одну и ту же политическую фазу — в период „оттепели”, только Товстоногов в 1956 году, в год ХХ съезда, а Любимов в 1964-м, когда „оттепель” еще сохранялась, но уже ощущался морозец. Театральная ситуация, в которой оба пришли в театры, была удивительно простой. От сталинского тоталитаризма остался театр абсолютно мертвый, спектакли превратились в бессмысленные ритуалы, актеры — в чтецов. Режиссуры в том смысле, который возник еще в 1920-е, тоже не было, потому что у спектаклей не могло быть эстетической концепции, сценографии, подтекста. От них все были отучены еще с середины 1930-х годов, когда за это могли впаять срок. Следовало „нейтрально” играть, якобы „как в жизни”, без театральных „штучек”, просто читать текст, „как написано”, чтобы ни одна комиссия не могла инкриминировать политические ошибки, формализм или трюкачество. Поэтому и Товстоногов, и Любимов получили по абсолютно прогоравшему театру, театру, зайти в который никому и в голову не могло прийти» [9].

М. Золотоносов пишет и о разных подходах, которые исповедовали два режиссера, общим же было следующее: «Особая тема — отношения двух театров и двух режиссеров с властью, с теми чиновниками, которые принимали спектакли. Генетически и БДТ и Таганка сформировались в условиях „оттепели”, когда главной задачей было все время толкать власть, выбивая из нее куски свободы, добывая из нее украденный властью воздух. И зритель в театре искал того же — противостояния; ждал от БДТ в Ленинграде и от Таганки в Москве попыток подать вести о гнусной природе власти вообще и советской в частности; о подавлении личности государством». Это, несомненно, во многом утрирует ситуацию, поскольку написано с позиции дня сегодняшнего, когда мы видим одни приметы, а тогда могли видеть и другие.

Теперь он же о разном:

• о Товстоногове: «Магистральная политическая линия БДТ заключалась в доказательствах того, что государство действует против человека, и эту магистральную линию „органы” именовали „антисоветчиной”, понимая, что по сути спектакли „Эзоп” (особенно 2-я редакция с С. Юрским), „Горе от ума” (с эпиграфом из Пушкина: „Угораздил же меня черт родиться в России с умом и талантом!”), „Король Генрих IV” (вызвавший визг министра культуры Фурцевой), „История лошади” (которую запрещали показывать во время XXV съезда КПСС) или „Общественное мнение” (1974) по сатирической пьесе румынского драматурга А. Баранги мало чем отличаются от текстов А. Сахарова или А. Амальрика. Вот такую „большую игру” театр вел много лет, и именно это создало Товстоногову репутацию „волка”, которого как ни корми, а он все не туда смотрит»;

• о Любимове: «В советское время Театр на Таганке был именно антисоветским театром, так он доктринально строился Любимовым и так воспринимался зрителями. А сохранялся театр потому, что для абсолютного большинства оставался недоступным. В зал на 400 мест в кассе театра на каждый спектакль продавали билеты только в последний ряд, 40 штук, остальное составляло „бронь ЦК”, „бронь Совмина”, „бронь КГБ” и т. п. и распространялось между „своими”, а от тех поступало к „нужным людям” (в основном из сферы обслуживания). Т. е. зал занимали те, кого эти спектакли, звавшие к нонконформизму, взволновать не могли. Это было „престижное потребление”, все падало в тупость искусственно подобранного зрителя — номенклатуры и ее обслуги. Естественно, Любимов все время конфликтовал с начальством, его спектакли то и дело закрывала цензура, он сам все время был на грани увольнения, два Минкульта — РСФСР и СССР, не говоря о партийной вертикали, — воевали с ним перманентно (в 1984-м, находясь уже в изгнании, Любимов в интервью отчитался о проделанной работе: из 40 поставленных им спектаклей 7 были запрещены, а множество других цензоры заставили переделать). И Любимов не только не гасил эти конфликты — он их еще сильнее раздувал. Секрет не в неспособности к компромиссу, секрет в том, что эти конфликты включались Любимовым в систему спектакля».

И это хотя и интересное, но во многом спорное утверждение из-за некой сложности такого рода конструкции. Хотя в пользу его может быть приведено мнение С. Кургиняна о Стругацких, который для них тоже выстроил определенный тип очень сложной конструкции: «Номенклатура сформировала несколько колонн. Она, во-первых, отрывала тех, кто говорил о революции, от самого актива, а, во-вторых, перемещала актив с революционной повестки дня на какую-то соседнюю, то есть переформатировала его. Одними из участников такого переформатирования были Стругацкие. Два главных политических субъекта, которые выполняли такое переформатирование, — это академик Андрей Сахаров, который переформатировал все на либеральную повестку дня, и писатель Александр Солженицын, который переформатировал все на консервативную повестку дня. И то, и другое уже не было революционной повесткой дня — их задача заключалась не в том, чтобы вывести нашу социальную систему на качественно новый уровень, а в том, чтобы ее разрушить. Спрашивается: что дальше? Ответ: а вот как разрушим — так все и станет хорошо. Было ясно, что ничего хорошего не будет, новая система не создается, страна развалится, будут обломки, но, тем не менее, наш актив тянули именно туда. Стругацкие же в этом процессе выполняли пусть относительно второстепенную, но очень сложную и необходимую функцию, поскольку речь шла о технократах — а основное ядро нашего потенциально революционного актива, этого советского когнитариата, было технократическим» [10].

То есть Советский Союз вели к конкретной цели, но не той, которая бы способствовала его сохранению. Это процесс разрушения и перекачивания ресурсов в пользу более развитых цивилизаций.

Кургинян пишет в статье «Регрессоры»: «Рассмотрю „загадку Стругацких”. Загадка эта состоит в том, что люди бойкие, хваткие, чуткие к конъюнктуре и очевидным образом лишенные литературного таланта сумели оказать чудовищное воздействие на целое поколение. Или, точнее, на ту часть этого поколения, которая могла бы не допустить „перестроечного взрыва”, сформировавшего на месте СССР гигантскую „Зону Ч”, но, ощутив себя неким коллективным „прогрессором”, с упоением осуществила взрыв. Особо тошнотворно то, что эти люди до сих пор проводят параллели между собою и сусально-пошлым придурком по фамилии Камерер, являвшимся по совместительству банальнейшим агентом спецслужб… прошу прощения — благороднейшим агентом блистательных и благотворных прогрессоров. И дело тут не только в Гайдаре — родственнике Стругацких и их фанатичном почитателе. Дело во всем технократическом сословии, жадно потреблявшем стругацковщину и отравившемся оной. Советская власть посадила это сословие на очень скудный мировоззренческий паек и этим существенно испортила его вкус. Сословие, потеряв способность отличать тухлое от свежего, схватилось за Стругацких как за альтернативу диамату, истмату и научному коммунизму. Сами Стругацкие начали с яростного восхваления коммунизма, а закончили столь же яростным и очень пошлым растаптыванием оного. С момента, когда Стругацкие начали с коммунизмом расплевываться (а они момент выбрали очень точно), обнаружилось, что они не только бездарные умники (ведь такие тоже бывают), а люди и поразительно неумные, и столь же поразительно пошлые. Оцените перл вчерашних почитателей коммунизма: „Дешевая колбаса делается из человечины”. А дорогая из чего делается? Примерно миллиард людей подыхает с голоду на планете потому, что колбаса дорогая. Она не из этой человечины делается? Или эта человечина — не вполне человечина? Так сказать, человечина, потребная для питания американских „прогрессоров”. Начав с двусмысленного восхваления гуманизма (фраза „Гуманизм был скелетом нашей натуры”, согласитесь, невероятно двусмысленна!), Стругацкие под конец ударились в очень определенный и крайне примитивный гностицизм. Что такое их роман „Отягченные злом”? Это гностицизм в чистом виде. „Гений и злодейство — две вещи несовместные”,— говорил герой Пушкина. А мы добавим: „Гностицизм и гуманизм — две вещи несовместные”. Итак, не только от коммунизма отказались Стругацкие, они отказались от гуманизма. И это не случайность. Это закономерность — делаешь первый шаг, за ним делаешь второй. Стругацкие — трубадуры спецслужб. И не просто спецслужб, а определенного „Комкона”, в котором легко узнается Пятое идеологическое управление КГБ СССР. Об особой приверженности к Стругацким руководителей именно этого управления известно слишком многое. Цинично-элитарный спецслужбизм, вульгарный гностицизм, антигуманизм и расплевывание с собственной коммунистичностью — вот что такое братья Стругацкие» [11].