class="p1">А слова Кара Герасима, сказавшего тебе, Айказ, после казни: «Стирая слезу, не стирай обиду, мой мальчик. Придет время, мы все припомним. Мы спросим еще с обидчиков! Это как дважды два — четыре».

Но не о том сейчас мое слово, Айказ.

Когда я вернулся домой после казни твоего отца, я записал число. Надо крепко запомнить этот день и тебе, и мне, и всем нгерским беднякам.

Ты помнишь, в свой последний час отец сказал: «Видишь меня, сын мой?»

«Как Тарас Бульба!» — раздался в толпе прерывающийся голос.

Это наш Сурик восхищался бесстрашием Сако. Многие нгерцы сказали бы то же самое, если бы читали ту книгу.

На миг тишина сковала площадь. Пролетел ястреб, мягко рассекая крыльями воздух. Я запомнил шум его крыльев, запомнил тень, пробежавшую по напряженным лицам нгерцев, твоего отца, стоящего во весь рост на табурете. Лицо его было спокойно и гордо. Казалось, он встал на табурет, чтобы мы получше видели его.

День казни твоего отца был испытанием для нас. Мы силу свою ощутили, Айказ. Сколько наших дедов и прадедов безропотно гнули шею на богачей! А сколько лет ходил, согнувшись в три погибели, бедняк Сако!

Пройдет немного времени, и те, кого мы так долго ждем с севера, откроют железные двери тюрьмы. В большой, настоящий поход двинется наш Нгер. Ведь говорят же: «Помогай достойному — недостойного помощь только портит». Достойным помогают наши русские друзья. Но этот час, час смерти твоего отца, не забудется никогда. То наступила наша зрелость, Айказ.

Я не в утешение тебе это говорю, товарищ. Дяди Сако нет, какие могут быть утешения…

*

— Бисмилла ир рахману рахим… Бисмилла ир рахману рахим…

Вот все, что мы разбираем из всей проповеди узунларского моллы. Три раза на дню молла поднимается на свою каланчу-минарет, совершает молитву. За это время и попугая можно было чему-нибудь научить, а мы — ни в какую. Только и знаем: «Бисмилла ир рахману рахим». Постойте, а может быть, этот молла, как и наш преподобный, нгерский духовный отец, только и знает свое «бисмилла» и без конца повторяет его?

Нет, не то. Во-первых, какие мы ему судьи? Во-вторых, что услышишь на таком расстоянии? В-третьих — много ли мы разбираем, когда на амвоне православный поп, наш священник? Он тоже читает святую книгу, словно поет, сливая все слова. Нарочно, что ли, они это делают, чтобы мы, миряне, не постигли смысла божественных книг? Или сами не умеют читать святые книги, прикрываются песней?

Пригорок этот, откуда я наблюдаю за службой узунларского моллы, находится поблизости от мастерских гончаров, прямо рукой подать, и я, выбрав минуту, свободную от работы в гончарной, прибегаю сюда. Мне интересно смотреть не только на то, как молла совершает свои молитвы, но и посмотреть на наших соседей, с которыми нам уже нельзя якшаться.

Хмбапет Тигран-бек так и сказал:

— Не якшаться с азербайджанцами, а держаться от них в стороне. И забыть пустое слово «кирва». Какие они нам друзья? Мы христиане, они мусульмане.

Ну и глупец же этот Тигран-бек, запретивший нам дружить с Узунларом. Боится, что этот молла обратит нас в свою мусульманскую веру, что ли? С нас хватит и нашего православного преподобного.

Молла что есть силы бросил с минарета свое «бисмилла», а я, глядя на него, думаю о своем.

Вот Тигран-бек запрещает нам общаться с узунларцами. А чего он добился? Так мы и послушались? Узунларцы стали нашими врагами, а нгерцы — врагами узунларцев? Дудки. Я бы даже сказал наоборот. Вышло совсем по-другому. Взять, к примеру, нашу ребятню. С тех пор, как пришли к нам дашнаки, этот Тигран-бек со своей бандой, мы перестали устраивать налеты. То есть налеты мы совершаем. Чужие сады по-прежнему заманчиво влекут нас, но только не узунларские. Будто мы сговорились. Ни одного налета на сады Узунлара. Тоже самое узунларская ребятня. Она тоже перестала пастись в наших садах. Тоже не сговорившись.

Пусть Тигран-бек выставляет на всех дорогах своих солдат, все равно ничего он не добьется. Не рассорить ему нас.

— Эй, Арсен? Да ты что, оглох? Или молла впрямь обратил тебя в свою веру? Перестал понимать наш христианский язык?

Это Васак. Задыхаясь от бега, он подошел, тряхнул меня за плечо.

Я хотел было послать его куда подальше, но, взглянув на его тревожное лицо, прикусил язык. А на всякий случай пошутил:

— На тебе лица нет, Ксак. Уж не отказался ли от твоих горшков почтенный твой заказчик — духанщик Амбарцум?

Но Васак оборвал меня:

— Не время трепать языком. Пойдем в гончарную. Там твой учитель по склонениям. Недобрую весточку он нам принес.

— Каро?

— Он самый. Ты только послушай, с чем он пришел. Находка твой учитель по склонениям, а не гимназист. Зря мы ему не доверяли.

Я все же отшутился:

— А может, снова в подвалы отца нас приглашать собирается? Или хочет научить нас, деревенских неучей, как отличить подлежащее от сказуемого? От Каро чего только не дождешься?!

Я хотел ввернуть еще что-то едкое за намеки о склонении, но тут же прикусил язык. Такое было на лице Васака.

— Эх ты, подлежащее и сказуемое, — только и успел бросить Васак. Косо посмотрел он на меня и был таков. Только пятки сверкали на тропинке.

Не разбирая дороги, я кинулся за ним. Но ноги бежали, цепляя землю. Неясная тревога била и меня.

Возле нашей гончарной столпились люди. Среди них немало ребятни, прибежавшей невесть откуда. Здесь был и каменщик Саркис.

— Что случилось? — бросил я, задыхаясь от бега.

— Нападение, — шепнул мне кто-то из ребят.

— Нападение? — не понял я.

Сурен тут как тут.

— А самое обыкновенное, — шепнул он на ухо. — Шаэна хотят порешить…

Сурен трясся от внутреннего возбуждения. Видимо, ему приятно первым сообщить эту страшную новость.

— Ах ты, задохлик, глупый первоклашка. И ты говоришь об этом так спокойно?

Я чуть было не врезал ему в ухо.

— А я не так падок на дружбу с гимназистами. Еще не раз чертыхаться будешь от такой дружбы. Ни одному слову твоего Часового я не верю.

Но я не слушаю больше Сурика. Ну его со своими вечными подозрениями.

Среди толпы я наконец увидел Каро. Он стоял, высокий, худой, смущенный от всеобщего внимания. На нем была все та же гимназическая форма, за лето достаточно потрепавшаяся и вся в красках.

«Берлинская лазурь», — почему-то вспомнил я, и мне стало жаль Каро: — Зря ты, учитель по склонениям, ввязался в это дело. Ты все-таки сын винодела, тебе могут не поверить.

Дядя Саркис молчал, а разная