пытался успокоить Максимчука человек в сером плаще. — Можем пойти. Совершенно спокойно. Только рукав отпусти, — он без особого труда высвободил руку, — плащ новенький, порвешь — не откупишься.

— А вы следуйте, когда предлагают!

— Ишь, расхрабрился. Рад, что подъезд под боком.

— Не имеет значения. Сюда не касается.

— Не касается, — возмутился незнакомец, — тянет человека в отделение и еще — не касается!

Однако он подчинился, шел рядом шаг в шаг.

Арник искоса следил за каждым его движением.

Крыльцо, коридор, приглушенный говорок посетителей.

Внезапно незнакомец остановился, шагнул в сторону, Арник не успел задержать его. Незнакомец распахнул дверь ближайшей комнаты:

— Зайдем сюда. Ты прав, здесь удобней будет потолковать.

Он любезно предложил Андрею Максимчуку стул, сел за стол, открыл ящик, вынул фотографию, передал Максимчуку:

— Тебе известны эти ребятишки?

Арник никогда еще с таким любопытством не рассматривал снимок.

Возможно, потому, что на первом плане оказались два живо схваченных паренька. А ближе всего, крупно — он сам, Арник Максимчук.

— Узнаешь? Знаешь этого парня?

— Спрашиваете!

— Нет, того, другого, который подальше, глаза прикрыл кепочкой?

Арник хмуро уставился на зеленоглазого паренька.

— Да. То есть, нет.

— Как же, все-таки? Да или нет?

— Встречал.

— Это и по картинке видно. Но подробней: где, когда, при каких обстоятельствах?

Арник подробно изложил все обстоятельства.

— Хорошо. Верим тебе, — заключил следователь, — ты должен будешь подтвердить сказанное на суде, в свидетельском показании.

В назначенный срок Арник явился в суд и здесь впервые встретился с Серафимом Серафимовичем Шевровым.

Буран весной

Кто-то окликнул Чаплыгину:

— Таня!

Но Чаплыгина не расслышала.

— Таня! Танюша!

Надежда Сергеевна остановилась и ждала, пока Чаплыгина подошла.

— Таня! Ты избегаешь меня. Прячешься. Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Ничего особенного. Почему вы так думаете?

Надежда Сергеевна придирчиво разглядывала свою сотрудницу: необычно расширенные зрачки, глаза кажутся почти черными, лицо потускнело, едва заметный пепельный налет и желтизна, как после лихорадки, отек. Подобные явления наблюдались, когда актин вводили слишком поздно, прерывая развившуюся болезнь, и приходилось форсировать дозу — эти побочные явления предстояло еще устранить.

— Ты оставалась в боксе, когда я вышла!..

Чаплыгина смотрела не в глаза Кирилловой, а на красивый, высокий лоб умной русской крестьянки. Надежда Сергеевна заговорила раздраженно и, как всегда в таких случаях, перешла на студенческую скороговорку:

— Умней всех! Мы, чиновники, лабораторные крысы. А вы — гении! — Кириллова подавила раздражение. — Танюша! Девочка моя дорогая, ты ведь хороший, разумный ребенок, способна трудиться, разбираться в окружающем…

Чаплыгина смотрела на реку, на кромку берега. На мшистом камне, похожем на дольмен, размытом и разглаженном тысячелетиями, прильнув друг к другу, — неизвестная воскресная парочка: о н  и  о н а. Сидят безмолвно, не дыша, не замечая ничего вокруг, проносятся над ними нависшие, враждебные тучи, налетает буран, громоздятся под ногами льды, снова выглядывает солнце — ничто не нарушает забвенья…

— Ну, чего добилась? — негодовала Надежда Сергеевна. — Это вне опыта, вне объективного наблюдения, а значит, вне науки.

— Знаю.

— Знаешь?

— Теперь знаю…

— Хорошо хоть теперь!

Надежда Сергеевна схватила руку Татьяны, слегка сжала в кисти.

— Надежда Сергеевна, поверьте, я чувствую себя отлично!

— Возможен второй приступ… — Кириллова выпустила руку Татьяны, — ну вот что: распорядись, чтобы твою койку… твою кровать перенесли в мою комнату. Так будет верней… Ты рассказала Богдану Протасовичу?

— Нет.

— Скажи!

Теперь они смотрели друг другу в глаза. Странный взгляд Кирилловой — неспокойный, ревнивый и требовательный — одно из тех мгновений, когда узнаешь человека лучше, чем за долгие годы. Неловкое молчание и потом скороговорка взволнованных, понявших друг друга женщин:

— Непременно скажи ему!

— Только не сегодня, Надежда Сергеевна…

— Непременно скажи. Он должен знать. Это необходимо. Сейчас это особенно необходимо…

— Только не сегодня. Потом. Если все завершится успешно…

— Нельзя медлить, смешная девочка. Это же не стихи в альбом.

И вслед за тем — прямо, в открытую, им уже нечего было таиться:

— Пойми, он должен знать, что верят в него.

— Надежда Сергеевна!

Чаплыгина запнулась, приметив Степана, — Федотов стоял чуть поодаль, ожидая, когда Татьяна останется одна.

— Надежда Сергеевна…

— Хорошо — тогда я скажу!

— Нет. Ни за что! Я сама отвечаю за свои поступки!

Едва Кириллова удалилась, Степан кинулся к Чаплыгиной:

— Я скотина, Танюша. Прости! Как я не заметил, не догадался! Ради всего, прости! Сейчас все слышал. Но я должен был знать… С моей стороны — свинство. Однако и ты хороша — ничего не сказала!

— Брось, Степа. Прошу.

— Интересно получается: песни и танцы коллективно. Мы. Наше. Общее. А все прочее, значит, — я сама! Мое личное. Я! Здорово!

— Прошу, Степа! — болезненно поежилась Таня.

Садовую аллею сменила покореженная дождями дорога; потом пошла вскопанная, рыхлая, насыщенная влагой земля.

У реки, на замшелом камне, похожем на дольмен, застыла парочка — он и она — плечом к плечу, головы покрыты прозрачным, невесомым платочком, руки сплелись…

— Как все просто у них, — невольно остановился Степан, — легко, бездумно; красуются полевыми цветочками.

— А я не могу так, растительно. Я требовательное млекопитающее. Либо воистину человеческое счастье, либо — ничего!

— Скажи откровенно: не любишь! А верней — любишь другого. А еще верней — любила. С девическими иллюзиями не так легко расстаться.

— Ты сегодня удивительно проницателен!

Татьяна отвернулась порывисто, угловато, как все получалось у нее. Протянула руку:

— Прощай, пока. Мне нужно побыть одной, собрать силенки, как справедливо заметил мой верный друг.

— Погоди. Согласись — все же дикая выходка. Честно признаюсь, не ожидал.

— И я не ожидала. Представь! Да, кстати, Степа, не хочу, чтобы ребята узнали. Чтобы сегодня, сейчас, завели разговор. Завтра пусть. Завтра все решим. А сегодня хочу сама разобраться с мыслями.

— Ты должна вернуться. Мало ли что может произойти. Я поеду с тобой…

— Нет! Нет, Степушка. Я хочу прожить этот день в обычной обстановке, на вольной волюшке, как все. Дорога, автобус, работа, прогулка. Никакой лабораторной, никакой клинической обстановки. Хочу провести день в условиях, когда человек почему-либо не может воспользоваться врачебной помощью. Наш препарат — вот все, чем он располагает. В этом весь смысл. И не смотри на меня прокурорскими глазами — вирус подавлен, я не представляю угрозы для окружающих.

— Спасибо, что подумала об окружающих. Ладно, как хочешь. Но я как друг и как лицо, причастное к науке…

— Отмежевываешься!

— Нет, огорчаюсь. Считал тебя надежным, мыслящим существом.

— Понятно, Степушка, — не положительный герой!

Она разглядывала Федотова минуту, другую… Наконец проговорила, видимо, придавая сказанному особое значение:

— Послушай, Степушка, я сейчас подумала об очень простом. Обыденном. И вместе очень важном. Можно сказать, о главном законе нашей жизни. В чем главный ключ нашего бытия? Твоего, Василя, Янки — всех нас. Ну и моего, разумеется. У каждого из нас есть свои недостатки, наверно, даже очень