приводил его к столу, развлекал разговором, иногда ему что-то читал, пробовал играть с ним в шахматы и кости для развлечения, рассказывал о жизни святых, брал его с собой для раздачи милостыни.

В свободные часы Иво вызывал Мшщуя к себе.

Старик исполнял всё, не отпирался никогда, но собственной воли совсем не имел, только когда случайно навязывали ему встречу с немцами. Тогда он резко сопротивлялся, глаза наливались кровью, становился как стена, наконец просил, а ничто его склонить не могло, чтобы был в их обществе.

Князь Лешек даво уже был осведомлён о приключениях Мшщуя, сердце его чувствовало боль, какую этот человек должен был поднимать; из првязанности к епископу и из милосердия он хотел старика взять к себе на двор. Но и там немцев было много, а Валигура весь дрожал, когда видел кого-нибудь из них, когда слышал звук речи.

Поэтому князь иногда так выбирал себе товарищей, чтобы среди них, кроме своих и русинов, никого не было, и вытягивал Мшщуя с собой на охоту.

Пару раз пробовал его расспросить, размышляя о том, не мог ли дать ему правосудия, приказать узнать об увезённых в Германию детях и обеспечить их судьбу.

Валигура сбывал князя покорным молчанием, в котором было столько боли, что Лешек должен был её уважать. Пальца в рану класть не годиться тому, кто не уверен, что её вылечит. В этих экспедициях в лес, в которых Мшщуй сопровождал князя, он познакомился ближе с Казимировым сыном и постепенно к нему привязывался. Лешек легко приобретал сердца, потому что был добрым и мягким, и хотел народной любви. Для своего времени и положения он был только слишком слабым, а требовал от людей такой правоты, как сам имел. Он слишком любил мир и согласие, чересчур хорошее имел представление о людях. Когда ему выставляли их опасность, он защищал, не хотел верить в их злость, старался добром всё объяснить.

Теперь даже взятие Накла Святополком Лешек находил и объяснял менее преступным, чем в первые минуты.

– Поморяне выбрали его своим князем, – говорил он спокойно, – не удивительно, что для привлечения их на свою сторону, он хотел раньше оторванный от Поморья Накло захватить для них.

Некоторые видящие лучше предостерегли потихоньку, что Конрад устраивал против него интриги и завидовал ему в уделе и правлении. Лешек даже говорить о том не давал, возмущался, защищал Конрада, ручался за него.

Так же как когда-то, он и мать слепо привязывались к Говорку, верили Миколаю Воеводе, теперь князь безгранично доверял Марку, был уверен в брате, опирался на пример Генриха Бородатого.

Эта добродушная вера в людей гораздо более догадливую княгиню побуждала к слезам, иногда к гневу. Видела в этой доброте опасность и боялась за детей.

Но и она от своего мужа, который её любил, не могла добиться того, что с его характером не согласовалось. Почитая память отца, Лешек терпеливо посвящал долгие часы слушанию судебных дел, скучал с юристами, с рыцарством забавлялся разными искусствами, турнирами, стрельбой, но когда угрожала война, защищался от неё всей силой. Хрисстианской крови проливать не хотел.

На язычников, как на зверя, он пошёл бы очень охотно, на своих оружие поднять не мог.

Епископ собирался поместить Мшщуя на панском дворе и иметь в нём сторожа против Воеводы, влияния которого опасался.

Набожный и не желающий также войны Иво больше, однако, требовал от пана энергии и силы, а Марек как бы преднамеренно удерживал его в мягком расположении, потакал мыслям, успокаивал его и разоружал.

Сам князь начинал всё больше любить бедного Мшщуя; этот такой спокойный старец, несмотря на возраст, показывающий ещё на охоте чудеса ловкости и отваги, был ему мил, а по той причине, что князь легко привязывался, часто ему не хватало Валигуры.

Княгиня тоже его любила. Что же говорить, когда на дворе было столько настоящих немцев и переодетых в них, что Мшщуй там выдержать не мог. Должны были уважать предубеждение, какое к ним имел, и даже бояться его раздражать, потому что Кумкодеш имел уже доказательство, что выведенный из себя Валигура не знал меры.

Во время одной прогулки с клириком случайно встретили немного пьяного оружейника, принадлежащего ко двору, увидев которого, Кумкодеш приказал ему уйти прочь с дороги, чтобы перед глазами Мшщуя не крутился. Немец, верящий в свою силу и панскую опеку, не давая прогнать себя с тракта, остановился и начал кричать, угрожая с великой спесью, бросаясь то к клирику, то к Мшщую. Прежде чем Кумкодеш имел время склонить своего товарища к послушанию и съехать в сторону от пьяницы, Мшщуй подъехал к сидящему на коне оружейнику, и хотя тот достал меч, схватив его за воротник кафтана, поднял с коня и бросил его на землю так, что немец с поломанными костями, пролежав месяц, едва остался живым. Об этом разгласили, а так как у Мшщуя на охоте с князем не раз видели его гигантскую силу, остерегались его зацеплять, и немцы его обходили.

Кроме Кумкодеша, ко двору несчастного старца принадлежал по доброй воле Хебда.

Очень много лет назад, когда тот ещё был могущественным землевладельцем, они встречались друг с другом и знались. Позже Хебда не узнавал никого, или не хотел вспоминать, но Мшщуя, не говоря о прошлом, сердечно приветствовал.

Валигура сжалился над кающимся и давал ему милостыню.

Когда шли в костёл, Кумкодеш с одной стороны, Хебда в малом отдалении сопровождал его с другой стороны, забавляя его неловкой болтовнёй. Предчувствием он угадывал состояние его духа, говорил ему вещи, которые иногда вызывали полуулыбку на его губах.

Продолжалось так до весны. Хебда после долгого своеволия впадал в то покаянное состояние, которое обычно следует за ним, лежал крестом на земле перед костёлами дни и ночи, не ел и не пил, пока не доходил до такого изнурения, что его почти уже без сознания относили в Св. Духа.

Мшщуй приходил туда к нему и сторожил больного вместе с монахами.

Внешне ничего не изменилось в этом состоянии апатии, в котором Валигура оставался после памятной ночи; епископ давал ему отдохнуть духом, смотрел издалека, бдил, наконец одного дня призвал брата к себе.

– Мшщуй, – сказал он, – ты уже должен был окрепнуть, а раны твои, если не зажили, то подсохли; Лешек хочет, чтобы ты был рядом с ним, ты должен идти на двор, и там оставаться…

– А немцы? – мурлыкнул старик.

– Там их мало, тебе не нужно с ними общаться, – ответил епископ, – с добрым паном будет тебе там удобно и спокойно. Ты