Из-за подобного неравенства составить общую картину эволюции нашего вида практически невозможно. Мы расселились по всей планете, но уровень жизни в разных местах очень разный. Сбор информации относительно детской смертности – чрезвычайно важная вещь, но еще важнее определить изменение частоты встречаемости различных вариантов ДНК, а таких данных у нас пока нет. Только в последние десятилетия мы поняли необходимость исследовать научными методами (и нашли для этого деньги) то, что родословные делали на протяжении тысячелетий, – следить за жизнью семей на протяжении длительных отрезков времени, из поколения в поколение.

В симпатичном городке Фрамингем в Массачусетсе в 1948 году было начато исследование, изначально направленное на сбор данных относительно распространенности сердечно-сосудистых заболеваний. За 50 лет были собраны общие данные относительно 14 тысяч человек, так что это исследование стало источником большого объема информации, опубликованной врачами и учеными в виде тысячи научных статей. Были обнаружены флуктуации в уровне рождаемости, связанные с культурными изменениями. Так, в 1950-х и 1960-х годах, когда люди не обращали серьезного внимания на курение, физические упражнения и потребление жирной пищи, женщины Фрамингема в среднем имели меньше детей, чем в 1990-х годах. Эволюция происходит только тогда, когда существуют наследуемые признаки. Хотя никотиновая зависимость и высокий уровень холестерина в крови имеют наследственную составляющую, вряд ли они стали двигателем этих изменений. Скорее всего, благодаря более здоровому образу жизни женщины смогли рожать больше детей и, тем самым, передавать больше генов следующим поколениям. Женщины начинали рожать в более молодом возрасте, а заканчивали в более зрелом, так что могли произвести на свет еще одного ребенка. Еще выяснилось, что пухленькие женщины небольшого роста в среднем имеют больше детей. Если эта тенденция продолжится, в 2040-х годах женщины Фрамингема будут примерно на два сантиметра ниже и на килограмм тяжелее. Такой медленный демографический сдвиг вполне типичен для эволюции. И он вполне может прекратиться при смене внешних условий, например, в результате изменения качества питания в школах или под влиянием таких тривиальных факторов, как закрытие предприятий и миграция потерявшего работу населения. Биологические признаки никогда не эволюционируют независимо друг от друга и от условий окружающей среды.

Финны тоже заинтересовались своей эволюцией. В 2015 году вышел обзор, содержавший данные о жизни примерно 10 тысяч человек из пятнадцати поколений, сменившихся за последние триста лет. За три столетия в стране произошел переход от сельскохозяйственной деятельности и рыбной ловли к промышленному производству со всеми вытекающими последствиями. В XVIII веке численность финнов не превышала 450 тысяч человек, и они постоянно находились под угрозой вторжения русских с востока и шведов с запада. Русские приходили, уходили и вновь приходили, и шведы делали то же самое. В мирные и благополучные времена в XIX веке население удвоилось, а к 2010 году финнов было уже более пяти миллионов. Рождаемость упала от пяти детей на семью в середине XIX века до 1,6 в наши дни, но это падение с лихвой компенсируется снижением показателя детской смертности. В 1860-х годах выживали двое их трех новорожденных детей, но к началу Второй мировой войны этот показатель превысил 94 %.

Элизабет Болунд с коллегами изучили церковные записи и воссоздали самые полные семейные деревья за всю историю Финляндии. Они проанализировали такие важные параметры, как продолжительность жизни, количество детей, возраст матери на момент рождения первого и последнего ребенка. Анализируя изменения этих показателей во времени, ученые смогли определить, какая их часть определяется генами, а какая внешними факторами. Болунд установила, что ДНК может отвечать за 4–18 % вариаций в показателях рождаемости. Однако со временем вклад ДНК усиливается. Возможно, с повышением уровня санитарных норм и доступности медицинских услуг влияние окружающей среды ослабевает, и в результате увеличивается вклад генетической составляющей, во всяком случае, в отношении беременностей и деторождения. А это, в принципе, дает больше возможностей для действия дарвиновского механизма отбора.

Мы не знаем, проявляется ли подобный эффект где-то еще. Но современная эволюция человека в значительной степени зависит от двух основных факторов. Первый фактор заключается в том, наследуются ли вариации. А они, безусловно, наследуются. Мы можем наблюдать наследование не только определенных генов, но и сложных поведенческих функций с известной генетической составляющей. Второй фактор связан с тем, меняется ли уровень детской смертности. На этот вопрос тоже вполне обоснованно можно дать положительный ответ.

Однако все описанные выше исследования охватывали смехотворный для эволюционного процесса отрезок времени, а зафиксированные изменения были весьма слабыми. Уровень детской смертности в разных странах мира разный, а это означает, что эволюционные изменения, произошедшие в Финляндии или в Фрамингеме, нельзя обобщать или экстраполировать на весь мир, и хотя похожие результаты были получены, например, в небольшом исследовании в Гамбии и где-то еще, целостной картины у нас пока нет. Несколько поколений по сравнению со всей эволюцией человечества – как лужица по сравнению с океаном, и в этой лужице можно только намочить ноги. Но мы эволюционируем, наши геномы изменяются, и хотя давление отбора тоже значительно изменилось, наша современная жизнь не отменила его полностью. Мы не созданы в заданном раз и навсегда состоянии, мы рождены и меняемся. Пока между нами существуют различия, мы будем эволюционировать.

История всех, кто когда-либо жил на свете, уходит корнями в землю и в нашу ДНК, но делать прогнозы на будущее весьма сложно. Если вам кажется, что это недостаточно серьезный вывод для всей книги, то такова, к счастью, природа науки.

«Незнание чаще порождает уверенность, чем знание», – писал Дарвин в книге «Происхождение человека», где рассказал об эволюции современных людей от наших лохматых предков. Споры с креационистами – дело бессмысленное и бесконечное, поскольку они смотрят на вещи иначе, чем другие люди. Они уверены, что знают истину, а наука должна признать, что ошибается. Мы же подвергаем сомнению все, что знаем и что считаем правильным. Когда построение гипотез и проведение экспериментов уже не позволяет найти ошибки, это может означать, что мы на верном пути. Именно так устроена наука. Христиане иногда заявляют, что порой сомневаются в собственной вере, но это другое сомнение. Христиане сомневаются, но уверены в том, что их предположения подтвердятся. Ученые сомневаются, точно зная, что их представления будут пересмотрены. Большинство христиан, которых я знаю, считают, что дарвиновская теория эволюции – лучший способ объяснения устройства мира. Но на задворках христианства все еще маячит креационизм, подпитываемый странными и нелепыми заблуждениями. В контексте нашего повествования, пожалуй, стоит обратить внимание на один аспект из всего арсенала упрямых доводов креационистов[112]. Креационисты утверждают, что ученые не нашли окаменелостей промежуточных форм и не имеют примеров переходных видов, что «переходная форма» глаза бессмысленна, тогда как наше зрение совершенно и не могло возникнуть путем постепенных превращений.