продолжил мой допрос и написал вердикт: «Не годен. Невротик». Я вернулся в пент-хаус, выпил виски и продолжил работу.

Той зимой некоторые выходные я проводил с Сэмюэлем Барбером[371], Жан-Карло Менотти[372] в местечке Маунт Киско. С ними было весело, они были разными, но оба умели развлекать. Жан-Карло интересовали coups de théâtre / неожиданные театральные развязки и сценический обман зрителя, Сэм был романтиком (а вот в музыке нередко выступал романтиком-подражателем). Поблизости от них жила Таллула Бэнкхед[373] и часто заходила пропустить стаканчик. Она очень гордилась своей способностью высоко бить ногой и однажды сбила со стены большую картину.

Ксения и Джон Кейдж[374] жили в квартире на пересечении Пятьдесят девятой и Мэдисон авеню. Мы вчетвером вместе с Джейн часто ужинали. Иногда готовила Ксения, а иногда Джейн. Ксения была неукротимой блондинкой с Аляски. В ней, похожей на голодную волчицу с раскосыми зеленоватыми глазами, текла русская и эскимосская кровь. Ксения часто смеялась (и очень кстати, потому что когда что-то шло не по ней, в гневе она была страшна). Джон был душка. К такому выводу я пришёл, когда увидел, что он в экстазе катается по полу, слушая запись собственной музыки. Здесь важно не то, что он катался по полу (его личное дело), а то, что ни капельки не стеснялся. Его поведение было абсолютно естественным. Это меня в Джоне и подкупило.

Ивонна де Каса Фуэрте нашла деньги на серию концертов под названием Sérénade, которые прошли в Музее современного искусства. Вечер, где исполнялась моя одноактная опера «Ветер остаётся», был посвящен Гарсии Лорке. Оливер Смит сделал дизайн декораций. Я дал Ленни Бернстайну ноты, и он согласился выступить дирижёром оркестра. Хореографом был Мерс Каннингем[375], он же танцевал роль Арлекина. Музыкантам было не очень удобно, потому что они находились в нишах между декорациями Оливера. Ленни дирижировал оркестром, стоя у задней стены зала, публика его не видела. Он сделал для моей музыки больше, чем кто-либо. Проблема оперы была в том, что её текст представлял собой отрывок из сюрреалистической пьесы. Этот текст ничего не значил и не предполагал никакого действия, это был коллаж из сольных песен, диалогов, инструментальных частей, танцев и хоровых речитативов. После представления был банкет. Одного из членов труппы попросили уйти, после того как он пытался бросить ананас в портрет хозяйки вечера, написанный Челищевым.

Издательство Knopf предложило контракт на издание романа «Две серьёзные леди» ещё когда мы жили в Золотом зале, и вот книга, наконец, вышла. Мне всегда нравилось внешнее оформление серии Borzoi hooks. Увы, ограничения военного времени сделали книгу Джейн неотличимой от книги любого иного издательства. Критика плохо отнеслась к роману, большая часть рецензентов сочла его бессмысленным или слабым, и Джейн очень расстраивалась.

Лоренс Вейль[376] поселился в большом и приятном доме на берегу маленького озера в Коннектикуте. На соседнем участке пустовал дом. Пегги Гуггенхайм когда-то была замужем за Вейлем и, оставаясь с ним в хороших отношениях, упомянула, что могла бы снять на лето дом рядом с ним. Тот посоветовал ей даже об этом не думать: все хозяева домов с видом на озеро сговорились не сдавать и не продавать их евреям. Пегги позвонила мне и спросила, могу ли я снять дом на своё имя, после чего «пригласить» её провести в нём лето. Я ответил, что у меня плохо получается обманывать людей, но я попробую. Я пришёл в офис в районе Бродвея и пообщался с бодрым и разговорчивым сотрудником, который взял у меня чек и выписал на моё имя разрешение на аренду дома на три месяца. Пегги с Кеннетом Макферсоном[377] и мы с Джейн поехали туда на выходные. В соседнем доме остановилась Сибил Бедфорд[378] с друзьями. Все мы вместе ели много, долго и вкусно в отличной компании. После окончания сезона Пегги передала мне ключи от дома, и я вернул их в офис, в здании в начале Бродвея.

Пегги и Кеннет купили два совершенно одинаковых, стоящих впритык друг к другу дома в районе Пятидесятых улиц на востоке Нью-Йорка. Каждый из них на последнем этаже своего дома устроил гостиную для светских вечеров. Когда они устраивали общие приёмы, то открывали большую двойную дверь, и две комнаты превращались в одну. На нижних этажах дома не соединялись. Чтобы люди не скучали в ожидании лифта на первом этаже, Пегги попросила Джексона Поллока[379] разрисовать стены комнаты картинами. Однажды днём мы возвращались с ней с ланча и застали Поллока в задумчивости стоящим в окружении банок с краской и рассматривающим только что выполненный на стене рисунок. «Потрясающий человек», — тихо произнесла Пегги, когда мы зашли в лифт.

Пегги хотела выпустить серию альбомов современной музыки как искусства, под названием «Записи искусства этого века» / Art of This Century Recordings. Первым альбомом она хотела издать мои произведения. Тогда в городе был известный французский флейтист, и через Вирджила я попросил его разучить мою сонату для флейты, законченную мной за одиннадцать лет до этого и никому неизвестную. Пегги уговорила Макса Эрнста нарисовать обложку, альбом выпустили и вскоре он продавался на столе при входе в её галерею.

В октябре я взял отпуск и отправился в Вермонт навестить Джейн. Мы никогда не бывали в Канаде, и нам было интересно посмотреть, как идёт жизнь по другую сторону границы, поэтому мы на поезде отправились в Монреаль. Мы смотрели в окно и читали, и Джейн не казалось нервной, и лишь потом я обратил внимание, что Джейн слишком часто заказывала виски. Она выпила слишком много, и когда мы сошли из поезда в Монреале, вышли в главный зал вокзала и доехали до конца эскалатора, она потеряла сознание. Мне помогли уложить её на скамейку и найти такси. Она пришла в себя в отеле и совершенно не помнила, что с ней произошло.

В Монреале оказалось скучно, но Квебек был похож на Францию, хотя французский язык, на котором говорили местные, был ни на что не похож. Например, в отеле кинокартины на английском языке называли vu aingla. Меня тешила мысль, что такой для Америки «чужеземный» край расположен так близко от Нью-Йорка, и добраться можно на поезде. Когда я вернулся назад, Нью-Йорк показался мне уже не таким мрачным, разливающим свой яд по моей крови местом, потому что я знал, что Квебек рядом.

Элеонора Рузвельт замолвила за Латуша словечко, он получил паспорт и уехал