говорила, что листья клёнов стали красными, «будет красота». Я хотел возвращаться в Нью-Йорк и продолжить работу над оперой. Гельвеция и Джейн уехали, а я вернулся в Нью-Йорк, поселился в отеле Chelsea и занялся оркестровкой оперы. В том сезоне создательница парижского музыкального общества La Sérénade маркиза де Каса Фуэрте хотела организовать ряд концертов в Нью-Йорке и поставить оперу. Пропитание ей тоже было небезразлично. Она незадолго до этого приехала из Европы, где с едой были проблемы. В тот год маркиза и Джейн часто по очереди готовили из продуктов, купленных на Вашингтон-маркете, поэтому мы продолжали питаться очень хорошо.

Марсель Дюшан[365] жил в одном из пентхаусов Кислера[366]. Иногда мы с ним обедали в испанском ресторане на Четырнадцатой улице. Он был очень тихим и мягким человеком и, как мне показалось, обладал исключительным умом. Вскоре Дюшан переехал из пентхауса в лофт, и Кислер предложил мне снять этот пентхаус за приемлемую цену. В пентхаусе была небольшая веранда с видом на Манхэттен и гавань. Мебель в пентхаусе уже была, я перевёз туда пианино и продолжал работать. Свободное время я проводил с Джейн и Гельвецией, которые снимали квартиру на Веверли-Плейс.

Пегги Гуггенхайм вернулась из Европы в Нью-Йорк и поселилась на Бикман-Плейс, завесив квартиру полотнами сюрреалистов. Вскоре появился Макс Эрнст[367], и они поженились. Пегги хотела создать художественную галерею, подобной которой ещё никогда не было. Она наняла Кислера, чтобы сделать её проект. Дизайн галереи запомнился всем, кто в ней бывал[368]. К сожалению, она долго не просуществовала, Пегги уехала в Венецию и приказала всё разобрать и уничтожить. Галерея Art of This Century была очень успешной, Пегги брала с посетителей входную плату и часто сама целый день сидела на кассе у входа, продавая билеты и книгу с таким же названием, как и сама галерея. На самом деле, не было никакой необходимости ей самой сидеть на кассе, так как в заведении был нанятый персонал, однако Пегги объясняла это тем, что не может отказать себе в удовольствии и упустить такой случай — тебе целый день дают деньги.

В течение нескольких лет я писал критические статьи для журнала Modern Music. Вирджил Томсон считал, что мне надо начать сотрудничать с Herald Tribune, где он вёл отдел музыкальной критики, и регулярно писать для газеты статьи о музыке. Это была интересная идея, но меня смущало время, необходимое для сочинения такой статьи. В среднем на написание статьи уходило сорок пять минут, и мне казалось, что за такое время сложно сказать что-то внятное, критически оценивая музыкальное произведение. Вирджил заверил меня в том, что подобные мысли будут посещать меня только первые два дня. Я принял предложение и понял, что Вирджил был совершенно прав, хотя пару-тройку раз сильно болела голова в первую неделю работы. Моему самолюбию льстило, что моя фамилия регулярно появлялась на страницах газеты, но к тому времени я уже позабыл, зачем мне нужно было, чтобы моё имя постоянно мелькало в печати. Наверняка я думал, что если читатели будут регулярно видеть мою фамилию в газете вне зависимости от того, связана ли с этой фамилией какая-либо особенная мысль, то неизбежно её запомнят, и она останется жить в веках. У меня были и другие такие же сумасбродные идеи. Я пытался объяснить себе, почему так много времени трачу на выполнение разной чепухи, а не на сочинение музыки, и хорошо поразмыслив, решил, что единственным объяснением будет: только, чтобы увеличить свой месячный доход. Лишь спустя год я расслабился и стал получать удовольствие от работы в Herald Tribune. Я предложил постоянную колонку о джазе в воскресном выпуске газеты. Потом начал писать про фолк. Я вообще считал, что освещать можно любые стили музыки, за исключением самой невзыскательной и той, что ради денег.

Вскоре я стал почти ежедневно получать пластинки для написания рецензий, у меня не было времени все их прослушать. На полу росла стопка чёрных дисков без обложек.

Я всегда считал, что Нью-Йорк является одним из самых красивых городов, если на него смотреть издали и с высоты птичьего полёта, но только тогда понял, что так же прекрасен он, и если ты живёшь в нём, а не летаешь над ним. Я каждый день писал о концертах (причём, иногда ходил не только на вечерний, но и на дневной концерт), а всё своё свободное время посвящал написанию музыки, поэтому иногда хотелось выйти на улицу и побыть на свежем воздухе. Я решил купить лёгкий английский велосипед, на котором колесил по улицам Манхэттена. Ездить на велосипеде я начал в качестве тренировки, а продолжил исключительно ради удовольствия. На улицах и авеню было мало машин, а по ночам город был погружён во тьму. Когда светила луна, поездка по Манхэттену казалась просто сказочной. Тишь и мрак ущелий, отражение лунного света на высоких скалах. Я разработал несколько маршрутов — смотря, как долго хочется крутить педали. Однажды ночью я встретил Брайона Гайсина и остановился с ним поболтать. В тот момент он находился на четвёртой «исторической родине»[369]. Он сказал, что ищет помещение для профсоюза судостроительной верфи в Нью-Джерси. Вскоре после этого он ушёл служить в армию.

Меня вызвали в военкомат для медосмотра[370], прибыть на военный завод в Ист-Сайде надо было рано утром. Женщины в маленьких киосках выдавали хороший кофе с пончиками. Потом нас толпой повели по Четвёртой и Парк авеню в Большой Центральный дворец. Дальше картина маслом: входишь голым в кабинет психиатра, садишься, а он, наклонив голову, спрашивает: «Что думаете по поводу армии? Как считаете, вам там понравится?» Я ответил, что меня волнует только одно: то, что я не смогу спать в бараке. Я объяснил, что я — композитор, и всё время пытаюсь избавить себя от лишних звуков, поэтому хожу с берушами в ушах, чтобы звук не был таким громким. Врач посмотрел на меня с интересом, протянул руку и передвинул лежащие на столе ножницы поближе к себе, чтобы я не дотянулся. Потом он произнёс очень странную фразу тоном, которым говорят с маленькими детьми: «Никто не причинит вам боли». Я раздумывал, что ему сказать: то ли «Я знаю» то ли «Точно не причинит?» Судя по всему, у врача уже имелся шаблон, что с такими делать, и он был «на своей волне». Засыпал меня вопросами, заставив в конце концов признаться, что я враждебно к нему настроен. Обрадованный таким признанием, он