целиком. Не помню, сказал ли я Джейн, как её книга меня восхитила, может, и сказал. Я надеюсь, что сказал. Ведь я точно нашёл уйму орфографических, грамматических и смысловых ошибок в тексте. «В таком убогом виде роман нельзя никому показывать!» — сказал я Джейн. Она отнеслась к моим замечаниям очень спокойно. «Найдётся издатель, так он со всем этим и разберётся, — заверила она меня. — Только потому, что в книге нет грамматических ошибок, её не издают, пупсик мой угрюмый».

Перед выпиской из санатория главврач предложил мне не оставаться в столице, расположенной высоко над морем, что плохо влияло на работу печени. Мы ненадолго заехали в Мехико, после чего вместе с Гельвецией Перкинс и Антонио Алварезом уехали в Теуантепек.

В этом городе всё было так же, как и когда я был в нём в 1937 г., вот только стало больше игравших в бейсбол маленьких детей. Они общались на сапотекском языке и время от времени кричали Faul! / «Выбыл!»

В Теуантепеке мы прожили недель шесть. Практически каждый вечер здесь были фиесты, проходившие неподалёку от отеля. Теуантепек — скорее не город, а особый край, уйма деревенек, сгрудившихся вокруг центрального рынка. Улицы были песчаными, автомобилей не было, и когда ты выходил на улицу, тебя окружала благостная тишина, в которой слышались удары барабанов. Бить в барабаны могли где-нибудь в далёкой деревне. Надо было идти на звук. Bailes / танцы были одинаковыми. Всё происходило в крытых пальмовыми ветками павильонах, где на полу стояли карбидные лампы. С одной столоны зала стояли маримбы[355] и барабаны, напротив них и вдоль стен — стулья, на которых сидели молодые люди, наблюдавшие за танцами обоих полов. Мужчины иногда тоже танцевали, но только когда их просили женщины. Эта непередаваемая подвластность мужчин подтверждала моё наблюдение: верх сексуального наслаждения для индейских представителей сильного пола — это сосание женской груди. Все услышанные шутки, рассказы и обсуждения сидящих в парках мужчин наводили меня на мысль, что им только дай пососать сосок женской груди, больше ничего не надо.

Однажды кто-то отвёз нас с Антонио через реку в Санта-Марию, показать ферму, на которой выращивали кошек для продажи на еду. Пока я не увидел эту ферму, я не верил в её существование. На ферме стояли ряды небольших клеток, в которых сидели чудовищно раскормленные, неподвижные кошки. После этого я не особо доверял блюдам из кроличьего мяса, которые были в меню ресторана в Hotel la Perla. По внешнему виду и комкам чёрной и белой шерсти совершенно невозможно было определить, какое именно животное использовали для приготовления блюда.

Однажды в городе Истепек я увидел у старого индейца барабан, который мне очень понравился. Сперва хозяин барабана и думать не хотел расстаться с инструментом. Он играл на железнодорожной платформе для пассажиров из проходящих поездов, а те кидали ему мелочь. С индейцем был мальчишка, игравший на chirimia / свирели, который и собирал с пассажиров деньги. В тот вечер, немного выпив, старик продал Антонио барабан за одиннадцать песо. Я отвёз барабан в Мехико и положил в кладовку в Hotel Carlton. Менеджер отеля, приятный немец Оскар Шваб разрешал нам с Джейн хранить в отеле уйму ящиков и коробок.

В тот год со здоровьем у меня было худо. Снова начались проблемы с печенью, и мне пришлось вернуться в санаторий в Куэрнавака. После окончания курса лечения обнаружилось, что опухоль в челюсти, которую в 1923 году вырезали во время операции, снова выросла и стала ещё больше, чем раньше. Опухоль надо было удалять. Операция продолжалась столько, что в её разгар зубному врачу пришлось отправить в аптеку людей, чтобы купить ещё фунт эфира. Результаты этого хирургического вмешательства оказались самыми досадными: мои лицо и шея распухли до совершенно фантастических размеров. На следующий день после операции зубной врач навестил меня в больнице и принёс две дюжины длинностебельных роз сорта American Beauty. Он объяснил медсестрам, что если я умру, можно украсить розами гроб. Врач совершил серьёзную ошибку и повредил подчелюстную железу. Меня выписали из больницы спустя две недели, но моя челюсть уже никогда не выглядела так, как раньше.

Джейн неожиданно решила возвращаться в Штаты. Она могла поехать на автомобиле с Гельвецией Перкинс и вывезти часть вещей, хранившихся в bodega / подвале отеля Carlton. Я поехал на отдых в Гвадалахару. Город жил в неспешном ритме и находился невысоко над уровнем моря. Тут звенели церковные колокола и ездили запряжённые лошадьми кареты, у меня было ощущение, что я пребываю в 1910-х гг. При этом в городе Ахихик, где я позднее провёл несколько недель в гостинице Don Pablo Heuer на опасных берегах озера Чапала, всё было ещё более отсталое, но чувствовалось веяние современности. Я посетил маленький унылый домик Лоуренса с душными комнатами и атмосферой захолустья[356]. Тогда я, сжав зубы, читал только по-испански. Прочитал все стихи и пьесы Гарсии Лорки, два романа Адольфо Биой Касареса[357], мемуары Рафаэля Альберти[358], рассказы о раннем периоде колонизации Мексики священника Бартоломе де лас Касаса и «Тринадцатое сообщение»[359]. Тогда я впервые познакомился с творчеством Борхеса. Было приятно открыть дверцу, за которой была целая литературная вселенная, почти столь же мне близкая, как и французская.

Потом я понял, что больше не хочу жить в Мексике один. Тётя Мэри умерла, и завещанный моему отцу и дяде Чарльзу Золотой зал оставался пустым. Я решил вернуться в Штаты, поселиться в Золотом зале, и написал Джейн, чтобы она предприняла шаги по решению этого вопроса (а лучше всего, чтобы сама до моего приезда туда заселилась). Потом мы жили в этом доме вчетвером, в том же составе, что и в Теуантепеке. Антонио хотел покончить с собой и выпил капсулы со снотворным. Когда я вернулся в столицу, он был частично парализован и лежал в больнице. Наставник Антонио, поэт Хосе Феррель[360], который перевёл на испанский Рембо, считал, что Антонио надо лечиться в Нью-Йорке. Антонио вскоре начал ходить, и я согласился взять его с собой, памятуя, что у Латуша был чудесный врач, умевший творить чудеса в абсолютно безнадёжных случаях.

В bodega / подвале гостиницы Carlton было ещё много наших вещей, и я попросил поднять их в комнату, чтобы перепаковать. Барабана из Истепека я не обнаружил, а Джейн говорила, что брать его с собой в США не собиралась. Все бросились искать барабан (толку было ноль), и я отправил Джейн в Золотой зал телеграмму