– Линн! – кричу я, выжигая маму взглядом. – Линн, мама! Линн!

Надо отдать ей должное, она не спрашивает: «О чем это ты?» Она лишь смотрит на меня в ужасе, будто не узнает.

– Линн! – не могу остановиться я. – Вы сказали мне, что я ее придумала! А она была настоящей! Настоящей!

– Ох, милая. – Мама беспокойно теребит полы своего пиджака.

– Зачем вы это сделали? – визжу я, заходясь в детской истерике. – Почему вы заставляли меня чувствовать себя такой глупой, недалекой? Вы не позволяли мне говорить о ней, я чувствовала себя виноватой, как будто делала что-то плохое. А все это время вы знали, что она существовала! Говоришь, Джосс Бертон поступает низко? Это вы с папой поступили со мной низко! Подло!

Кричу, а перед глазами у меня встают смеющиеся, румяные личики Тессы и Анны. Мои драгоценные девочки. У них тоже есть мечты, желания и представления о мире. Чтобы я когда-нибудь пыталась их изменить, заставить их стыдиться своего воображения, не верить в свои мечты… Никогда! Я бы никогда не заставила девочек пройти через этот ад!

Мама не отвечает. Я наклоняюсь к ней, близко-близко, практически дышу ей в лицо.

– Почему? Почему?

– Ты была такой маленькой, – наконец выдавливает из себя мама.

– Маленькой? При чем тут мой возраст?

– Мы думали, так будет проще.

– Проще? – в недоумении смотрю на нее. – Проще?

– Нам пришлось спешно покинуть…

– Почему вы решили так быстро уехать?

– Потому что эта девчонка начала обвинять отца в домогательствах! – Я не узнаю маминого голоса – так резко и странно он звучит. Лицо ее искажается от отвращения и презрения, становится похоже на маску страха из греческой трагедии.

По моей спине пробегает холодок. В следующую секунду ее лицо разглаживается, но я же видела то выражение. Я никогда не смогу его забыть. Как и не забуду ее голоса.

Мое детство было таким безмятежным. Я не видела ничего, кроме блеска, веселья и роскоши. Красивый отец и добрая мамочка. Очаровательная, любящая семья. Но теперь всплыли бранные письма. Ложь родителей. Презрение и отвращение, скрывавшиеся за улыбками.

– Есть ли… – я сглатываю, – есть ли правда в словах Линн?

– Конечно, нет! – Мамин резкий голос заставляет меня вздрогнуть. – Нет!

– Тогда почему…

– Нам пришлось покинуть Лос-Боскес-Антигуос. – Мама отворачивается, старательно избегая моего взгляда. – Это было просто невыносимо. Не знаю, что эта девчонка наплела про Маркуса своим родителям, но они поверили в ее страшную историю. Можешь себе представить, как они отреагировали. Начали распространять клевету и лживые слухи среди наших друзей… Мы не могли этого допустить… Мы должны были уехать.

– Значит, вы поэтому продали дом.

– Мы бы все равно его продали.

– Но вы сказали мне, что Линн была воображаемой, – безжалостно отрезаю я. – Вы играли с разумом четырехлетнего ребенка.

– Но ты продолжала о ней спрашивать, Сильви! – Мама поворачивается ко мне, и я вижу, что у нее дергается левый глаз. – Все время плакала: «Где Линн? Я хочу к Линн!» И пела ту чертову песню, которой она тебя научила.

– “Kumbaya», – еле слышно шепчу я.

– Это действовало твоему отцу на нервы. Нас обоих это сводило с ума. Как мы могли позабыть о происшедшем? Это была идея твоего отца, сказать тебе, что ты попросту выдумала Линн. Я согласилась. Настоящая… воображаемая… Ты бы все равно больше никогда не увидела ее. Это была невинная ложь во спасение.

– Спасение кого?

Я преисполнена гневом. Перед глазами то и дело предстают картины из моего детства: лицо папы искажается каждый раз, когда я упоминаю Линн. Мама замирает, испуганно переводит взгляд с папы на меня и пытается сменить тему. Не это ли делала мама всю свою жизнь? Меняла темы, чтобы скрыть ужасающую правду?

В гостиной тишина. Я не могу остаться, но и сдвинуться с места тоже не в силах. Вместо этого просто стою и смотрю на диван. Огромный и мягкий, со сливочными валиками на спинке. Розовые бархатные подушки, сшитые на заказ. С чудесным узором из геральдических лилий. И сидящая на нем красивая блондинка в элегантном розовом костюме. Восхитительная картина. Но красиво все это только на первый взгляд.

Только теперь понимаю, что мама всегда была лишь восхитительной картинкой. Блеск и отражение. Милые улыбки, созданные для того, чтобы, как стрелки, направлять по ложному пути. Одни и те же фразы: «Какая красивая у тебя юбка, Сильви!», «Здесь хорошее вино», «Папа был героем». Фразы, созданные для того, чтобы заполнять пустоту, не дать правде выбиться наружу. Когда мы в последний раз говорили с мамой по душам? А если и говорили, что, если я и тогда не слышала искренних слов?

– А как же Дэн? – прямо спрашиваю я.

– Дэн? – Мама непонимающе трясет своими светлыми волнами волос, как будто не может вспомнить, кто такой Дэн.

Новая волна ярости захлестывает меня:

– Дэн, который себя не жалел, чтобы распутать ваши проблемы. Дэн, который сейчас в Девоне защищает имя отца. Снова. Дэн. Настоящий герой. А ты относишься к его стараниям так… как будто… так и надо.

Как только эти слова срываются с моих губ, я понимаю, насколько они правдивы. Мама никогда не воспринимала Дэна всерьез. Никогда его не уважала. Она была с ним милой и вежливой, но в ее тоне всегда проскальзывало что-то фальшивое. «Бедняга Дэн», называла она его. Как будто что бы он ни делал, он останется никем и ничем.

– Не говори глупостей, Сильви, – сухо отрезает мама. – Ты знаешь, что мне нравится бедняга Дэн…

– Хватить называть его беднягой! – Я не верю ее словам. – Тебе всегда надо было его как-то задеть.

– Сильви, дорогая, успокойся.

– Я успокоюсь, когда ты начнешь уважать моего мужа! Ты такая же плохая, как папа. Я видела его письма к Дэну. Он грубил ему, оскорблял его. Все это время мы вели себя так, будто папа святой. Будто он – герой. Дэн – вот кто настоящий герой! Но его никто не благодарил, никто не воспринимал всерьез…

Злость заполняет каждую клеточку моего тела, и в первую очередь это злость на саму себя. Я себя ненавижу, я противна самой себе. Сколько раз я защищала отца перед Дэном. А те выводы, которые я делала исходя из поведения Дэна… Непростительные слова, которые кричала любимому в лицо: «Тебя раздражает, что папа был таким богатым и успешным, что все им восхищались. Ты такой мелочный, что меня уже тошнит от этого!»

Я назвала Дэна, который терпеливо сносил все помои, что мой папочка на него вываливал, мелочным. Дэна… мелочным. Не удивительно, что Дэн все время «пружинился». Не удивительно, что он чувствовал себя прижатым к стенке. Не удивительно, что он терпеть не мог наше свадебное видео, где отец сиял подобно звезде. Звезде, которая в жизни Дэна оказалась черной дырой.