Натянув перчатки – как будто, чтоб не делать отпечатки – Бесцеля, покряхтывая, спустился в закрома великорусской живой словесности. Задача у него была простая. При помощи каких-то специальных инструментов он выкручивал животрепещущие русские слова, поговорки, пословицы и всякие другие русицизмы, тайком увозил за границу, а оттуда привозил чёрт знает что – англицизмы всякие, американизмы, которые вставлялись в зияющие дыры и прорехи. Так, например, вместо хорошего, крепкого слова «творческий» появилось словечко «креативный». Вместо «премии» – «бонус». Вместо «терпения» – «толерантность». Прекрасное русское слово «приятель», в котором звучит нечто приятное, заменилось каким-то идиотским словечком «бойфренд», в котором содержится «бой», а не дружба. Или взять самобытное слово «летучка»; люди быстренько слетелись, решали какие-то вопросы и разлетелись, потому что – «летучка». Нет, надо было это слово заменить на какой-то дурацкий «брифинг». Или взять вот это слово – «разделение». Звучит раскатисто и ясно. Нет, надо подменить заморской финтифлюшкой – «дифференциация». Но и это ещё полбеды. Потихоньку стали подменять целые предложения. Вот, скажем, «петрикор». Что за хреновина? А это, ежели по-русски, «запах земли после дождя».

Толстяк, откровенно сказать, и сам не очень понимал, на фига ему все это нужно делать. Только внутренний голос подсказывал:

«Так надо, парень! Надо! Только так мы сможем разрушить язык богов! Дело трудное, конечно, только ведь и гонорар – не кот наплакал! Ты главное – не суетись. Работай аккуратно, осторожно. Сейчас, пока тепло, «лето красное» можно поменять на «лето грязное». А поближе к декабрю «Деда Мороза» можно будет заменить на «Санта Клауса».

Этот внутренний голос Бесцелю не только удивлял, но и пугал – точно магнитная лента крутилась в башке. И ничего он поделать не мог с этим голосом – приходилось только покоряться и опять за непонятную работу приниматься. А работа, между прочим, тонкая, ювелирная. Толстый Том вспотеет на пять рядов, покуда с одним каким-нибудь словцом управится. Тут нужно действовать не абы как – надо филигранно, аккуратно завинтить холодное, бездушное словцо в живое и горячее тело словаря. И тут бывали такие казусы, что если кто не видел – не поверит. Иностранное словцо – как шуруп с плохой резьбой – не всегда входило в дырку и прореху словаря. А иногда случалось и другое: чистокровные русские слова, стоящие по соседству, начинали сопротивляться, драться, не желая принимать в свою компанию заморского наглого гостя. И тогда раздражённый Бесцеля – как простой мужик, дубовый плотник – брал молоток, миниатюрный, конечно, и заколачивал иностранное слово туда, куда хотел заколотить-загвоздить. И глаза господина Бесцели при этом излучали свет какой-то сатанинской радости.

– Вот такая вот маржа, – сказал он и отбросил никелированный молоточек.

Утомлённый тем, что сделано, директор покинул закрома великорусской словесности. Поднявшись наверх, он снял перчатки и самодовольно стал потирать грубые и сильные ладони, на которых имелись такие мозоли, какие остаются только у людей, профессионально владеющих оружием.

«Переодеться надобно! – спохватился господин Бесцеля, стоя напротив зеркала. – А то всё время в аэропорту глазеют, ротозеют, как на марсианина. Папуасы чёртовы, привыкли одеваться по старинке и всё никак не могут или не хотят в ногу с модой шагать…»

Одежда господина Бесцели отличалась удивительной оригинальностью. Пиджак Толстого Тома был похож на книжную обложку детектива или боевика: аляповато нарисованные револьверы словно бы торчали из карманов. Белую рубаху Толстого Тома вдоль и поперёк прострочили странные шрифты – то ли арабские, то ли английские. А на ботинках господина Бесцели болтались серебристые шнурки, похожие на обрывки бикфордовых шнуров, которые – как говорили очевидцы – иногда начинали гореть, искрить, словно бы грозя взорвать Толстого Тома.

5

До самолёта ещё было время, и генеральный директор вытащил из сейфа полулитровую бутылку-пушку, заряженную дорогим коньяком. Хрустальная рюмка, из которой он тяпнул, была изготовлена в виде гильзы стограммового калибра. Коньяк приятно душу опалил, и захотелось сделать что-нибудь такое, от чего полмира вздрогнет и попросит пощады. «Ядерную бомбочку взорвать бы! – размечтался господин Бесцеля, глядя на муляж боеголовки, кроваво краснеющей на полу под столом. – Сколько можно в игрушки играть?»

Вольготно развалившись в широком кресле, он задымил редкосортной кубинской сигарой – листья для этих сигар подвергаются особому способу «старения»; три года хранятся в дубовых бочках и потому имеют весьма оригинальный аромат. Изредка роняя пепел на бумагу, директор «давал автографы», как сам он любил говорить – размашисто подписывал какие-то казённые бумаги и ставил на них печать, похожую на копыто козла.

В кабинете и в приёмной директора находились потайные камеры слежения. Посмотрев на монитор, Толстый Том увидел своего заместителя – давно уже томился в ожидании.

– Пропусти, – отдавая приказ секретуточке, пробормотал директор через губу, через сигару, с которой пепел падал на «автографы».

В кабинет вошёл Литага. Постояв на пороге, он, как опытный солдат, пригляделся к тому, что под ногами. Переступил через мину, которая была, конечно же, не настоящая, но приятного мало, когда она шарахнет, обсыпая тебя то ли сухими опилками, то ли козлиным дерьмом, которое тебе тут же и придётся подбирать, подтирать. (Такие мины директор ставил, чтобы работники не расслаблялись).

Благополучно переступив через мину и перешагнув через растяжку на пути к столу директора, Литагин моментально оценил обстановку: кроме новых оружейных стволов, сверкающих на столе и на подоконнике, он увидел на стенке изображение китайского бога литературы: узкоглазый усатый мудрец строго смотрел со стены и указательным пальцем будто грозил Литаге, будто знал всю подноготную лейтенанта Ермакея Звездолюбыча.

«При всём уважении к китайцам, – мимоходом подумал Литага, – хотелось бы спросить, какого чёрта этот бог делает на наших русских землях…»

– Ну, что молчишь, как водки в рот набрал? – поторопил директор. – Рожай скорее.

Литага, на несколько мгновений растерявшийся под суровым оком китайского бога литературы, заставил себя встряхнуться.

– Том Томыч! – громко доложил он, сияя глазами. – Новую рукопись откопал!

Генеральный недоверчиво хмыкнул.

– Рукопись? – уточнил он, сделав ударение на «и». – Кровавая?

– Ну, так ещё бы! С неё даже капает.

– О кей, Ермакей! Нам так и надо, чтобы как с ободранного зайца…

– А так оно и есть! Вот полюбуйтесь! – Молодой заместитель – будто зайца за уши – перед собой держал за две тесёмки белую пухлую папку, с которой действительно капала кровь или что-то похожее.

– Супермент! – Толстый Том поморщился, глядя на капель. – Ты мне ковёр уделаешь!

– Так я же хотел…

– Некогда, – перебил генеральный. – Почитаю, как вернусь.

– Остынет! – напомнил Ермакей, изображая испуг. – Вы будто не знаете.