хотя международный контекст был важным фактором разрешения английского столетнего кризиса, он лишь видоизменил определенную социально-политическую конфигурацию, которая, по существу, создавалась эндогенно (иную точку зрения на этот вопрос см.: [Zollberg. 1980. Р. 704–713])[217].

Самоорганизация капиталистических землевладельцев в парламенте означала, что суверенитет был централизован и сконцентрирован в государстве, которое уже не было непосредственно задействовано в политическом накоплении. Феодальное единство политического и экономического распалось и уступило место их разделению – disiecta membra[218] социальной тотальности. Политическое присвоение прибавочного продукта было замещено связью частного, чисто экономического, то есть капиталистического накопления, и публичной, безличной политической власти, то есть нововременным суверенитетом. Господствовать в парламенте и определять государственные дела стала капиталистическая аристократия, а не меркантилистская буржуазия.

Политическим следствием этих особых экономических отношений стало формально автономное государство, которое представляло частный, «экономический» класс апроприаторов в публичном, «политическом» пространстве. Это означало, что «экономические» функции присвоения были отличены от «политических» и военных функций государства или, говоря другими словами, «гражданское общество» было отлучено от государства, и в то же самое время государство стало отвечать перед гражданским обществом и подчиняться ему [Wood. 1991. Р. 28].

Развитие капитализма не было необходимым исходом противоречий феодального способа производства, промежуточным явлением либо предзаданной в среднесрочной перспективе целью мировой истории. Главное, он не был проектом поднимающейся городской буржуазии, которая якобы враждовала с ретроградной земельной аристократией. Капитализм был результатом специфического классового конфликта эксплуататоров и эксплуатируемых в определенном регионе Европы. Другими словами, как утверждает Роберт Бреннер, складывание аграрного капитализма стало непреднамеренным результатом классового конфликта по поводу прав собственности, развертывающимся в тех условиях, когда каждый класс пытался воспроизводить себя в прежнем виде. Капитализм мог бы и вообще не появиться на свет. Но он возник в связке с первым нововременным государством, оставаясь капитализмом в одной отдельно взятой стране [Wood. 1991]; по поводу противоречивого вопроса Голландии см. статьи в работе: [Hoppenbrouwers, Zanden. 2001]. Следовательно, Франция и Англия не были вариациями на одну и ту же тему. Если во Франции конкурентом докапиталистического класса землевладельцев стало государство налогов/постов, что привело к поглощению землевладельцев наследственным государством в процессе продажи постов и должностей, в Британии государство превратилось в инструмент капиталистических землевладельческих классов, нужный для управления общими делами. Франция и Англия были двумя несоизмеримыми социальными тотальностями[219]. Скорее, капитализм стал той общей эфирной средой, которая окрасила в особый цвет все последующие шаги и направления развития – как национальные, так и международные.

4. Уникальность Британии: капитализм, нововременной суверенитет и активное уравновешивание

Рассуждая аналитически, я показал, что, если феодализм предполагает децентрализованное, персонализированное правление сеньоров, создающее раздробленный суверенитет средневекового «государства», а абсолютизм – более централизованное, но все еще персонализированное правление династий, капитализм предполагает централизованное и деперсонализированное правление нововременного государства. Поскольку в капиталистических обществах власть правящего класса основана на частной собственности и контроле над средствами производства, «государству» больше не нужно напрямую вмешиваться в процессы производства и извлечения прибавочной стоимости.

Его главная функция ограничивается внутренней поддержкой и внешней защитой режима частной собственности. Это требует правового сопровождения того, что теперь становится гражданскими договорами, заключаемыми свободными и равными в политическом (хотя и не экономическом) отношении гражданами, подчиненными гражданскому праву. А это, в свою очередь, требует государственной монополии на средства насилия, которая обеспечивает развитие «непредвзятой» государственной бюрократии. Политическая власть и особенно монополия на средства насилия сводятся теперь к деприватизированному государству, которое стоит над обществом и над экономикой. Хотя этим, конечно, историческая роль нововременного государства не исчерпывается, отношения капиталистической собственности позволяют осуществить разделение непринудительной «экономической экономики» и чисто «политического государства». Но поскольку капитализм не завязан на логику внутреннего политического накопления, мы могли бы ожидать того, что он приведет к упадку внешнего геополитического накопления, которое определяло задаваемое войнами международное поведение феодальной и абсолютистской эпох.

Находит ли это рассуждение эмпирическое подкрепление в истории внешней политики послереволюционной Англии? Prima facie[220], кажется, что история противоречит этому тезису. Британия принимала непосредственное участие во всех крупных войнах XVIII в.: в Девятилетней войне (1688–1697 гг.), Войне за испанское наследство (1702–1713 гг.), «Войне из-за уха Дженкинса» и Войне за австрийское наследство (1729–1748), Семилетней войне (1756–1763) и Американской войне за независимость (1775–1783), а также в конфликтах, связанных с революционной Францией и Наполеоном. Однако роль Британии, ее стратегия и цели в европейской политике претерпели решающее изменение в результате нового внутринационального устройства. «Почти три века (примерно с 1650 по 1920 г.) Великобритания располагала своей собственной, в высшей степени специфичной системой национальной безопасности» – политикой открытого моря (blue-water policy) [Baugh. 1988. Р. 33; Baugh. 1998]. Как она была образована и как влияла на европейскую политику? В конце XVII в. британский суверенитет определялся уже не королем, а парламентом. Новая установка Британии по отношению к Европе основывалась на разведении внешней политики и династических интересов, что было обеспечено правом парламента (гарантированным Актом об устроении 1701 г.) ограничивать, формулировать и даже определять британскую внешнюю политику [Zollberg. 1980. Р. 74; Black. 1991. Р. 13–20, 43–58][221]. После этих конституционных изменений Британская внешняя политика уже не велась на основе исключительно династических интересов, как это формулировалось в Kabinettpolitik, но все больше ориентировалась на «национальный интерес», определяемый владетельными классами в парламенте. Это было всемирно-историческое новшество.Новым фактором, определяющим готовность Британии вести войну, стало налогообложение и особенно поземельный налог, посредством которого землевладельческие и коммерческие классы облагали налогом самих себя.

Личный союз Объединенных провинций с Ганновером, породнивший германские наследственные земли с Британскими островами, рассматривался и тори, и вигами в качестве опасного континентального наследия, вызвав громкие споры в парламенте [McKay, Scott. 1983. Р. 104; Black. 1991. Р. 31–42]. Интересы ганноверских монархов как электоров снова и снова сталкивались с интересами изменчивого парламентского большинства.

Большая часть споров о войне и дипломатии в Британии XVIII в. относилась к примирению династических или личных интересов монарха Вильгельма III, заботящегося о балансе сил в Европе – а также стремлений двух первых ганноверцев защитить свой любимый электорат, – и более широко определяемого государственного интереса. Такие споры случались только потому, что представители нации, как и Корона, в определенной мере осуществляли контроль над британскими вооруженными силами [Brewer. 1989. Р. 43].

Хотя Ганноверская династия по-прежнему была вплетена в абсолютистскую территориальную игру междинастических отношений, парламент стремился детерриториализировать британскую политику на континенте [Sheehan. 1988. Р. 28; Schroeder. 1994b. Р. 136; Duchhardt. 1995. S. 182–183][222]. Кроме того, в послереволюционной внешней политике следовало избегать союзов с католическими державами, особенно с Испанией и Францией, поскольку такие союзы угрожали внутренним социально-политическим структурам, особенно власти парламента. Нужно было во что бы то ни стало избежать возрождения династического порядка. В силу этих обстоятельств