Огонь в открытом очаге посреди хижины пылал ярко и высоко. Эврар, озябший в лесу, развел его посильнее. Было светло, и Меченый сразу заметил, когда грек стал приходить в себя, как повернул к нему голову и теперь смотрит широко открытыми глазами, не мигая. По взгляду понял, что тот узнал его.

– Давненько не виделись, Лео.

Он сразу понял, что грек уже не в том привилегированном положении, что при Ренье. Исчез его прежний лоск, одет без обычного щегольства. Выглядит испуганным и жалким. И есть от чего. Эврар не собирался с ним разводить церемонии. Велел рассказывать, что он делает в лесу. Грек молчал. Видел, что и с Эвраром не все ладно. Мокрый, изнуренный, шея расцарапана в кровь, одежда изодрана. Видимо, несладко ему пришлось с людьми принца. И Леонтий не собирался ничего говорить. Не из преданности, скорее из неприязни. Что хочет от него этот изгнанный палатин? Что возомнил о себе? Леонтий не знал, что там у них произошло, но понял, что Эврару пришлось туго. А значит, скоро их найдут и лучше не уступать.

Эврар не спеша отложил мехи. Они с Леонтием слишком давно знали друг друга, чтобы почти угадывать мысли один другого. И Меченый понял, что Леонтий рассчитывает на покровительство принца. Зря. Сейчас они одни, и он, Эврар, не станет ждать, пока кто-то вмешается в их встречу. Да и не желает он упускать предоставленный случай все выведать.

– Не хочешь говорить, Лео? Ладно. Я всегда недолюбливал тебя, однако и у тебя было чему поучиться. По крайней мере тому, как заставлять неразговорчивых развязывать языки.

Когда мелит взял его за кисть руки и потянул, Леонтий не сразу и понял его намерения. Только округлил от страха глаза, когда увидел в руке Эврара нож. И в следующий миг уже зашелся истошным воплем. Руку обожгло, как огнем, а на месте мизинца зияла кровавая отметина и кровь залила остальные пальцы.

– Чего же ты так орешь, Лео? – с издевательским спокойствием осведомился Эврар. – Сам-то небось, когда пытал других, едва не мурлыкал от удовольствия.

Он резко рванул грека за стягивающие его веревки. Близко глядел в расширившиеся от ужаса глаза. Видел даже бисеринки пота у того на переносице.

– Буду резать тебя медленно. Кусок за куском, пока не расскажешь мне, что нужно здесь Гизельберту.

Бросил опять на лежанку. Огладил свои усы. Даже усмехнулся, брезгливо, неприятно.

– А если расскажешь – может, и отпущу. Так что думай.

И тогда, плача и заикаясь, Леонтий заговорил. Эврар слушал и мрачнел. Скрывал за невозмутимой неподвижностью гнев и изумление. Да, долгонько же он прозябал в лесу, не знал, что герцога Длинную Шею хватил удар и теперь он – полупарализованная развалина. Но даже в таком состоянии герцог все еще признанный правитель, и для лотарингцев существенно – кого этот человек, столь долго руководивший ими, назначит своим преемником. А вот Гизельберт этого не понял, повел себя с приехавшим к нему отцом непочтительно. И Ренье поклялся, что проклянет его, что не признает своим преемником, а все свои земли, титулы и имения отпишет дочери. Поэтому-то Эмму с дочерью и ищут везде, где только можно. Конечно, принцесса еще дитя, но ежели ее разыщут и обручат с сыном Рикуина Верденского, то граф сможет быть регентом при ней, а у него достаточно сторонников, которые признают его власть. Ренье-то недолго осталось жить, это все понимают. А Рикуин – та кандидатура, что сможет противостоять непопулярному во многих землях Гизельберту.

– Короче, – перебил мелит. – Что собирается сделать принц с сестрой?

Спросил, и сердце заныло от страха за свою любимицу. Но ответ Леонтия успокоил. Гизельберт суеверен, побоится взять на себя такой грех, как убийство сестры. А вот доказать, что она, возможно, и не сестра ему, нужно. И для этого следует опорочить Эмму. Ведь малейшего подозрения для Ренье будет достаточно, чтобы отречься от дочери. И если Эмма окажется распутницей…

– Да она толком и не изменяла Ренье! – вспылил мелит. – Я сам могу поклясться в ее безупречном поведении…

И осекся. Вспомнил, как эта рыжая дура млела от любезностей Гизельберта. И если сын докажет отцу, что был любовником мачехи…

Он почти со злостью подбросил и поймал нож. Но Лео воспринял это как очередную угрозу для продолжения пытки. Забился, закричал:

– Я все скажу! Все!

Тараторил, задыхаясь. Даже его акцент стал сильнее замечен.

– Гизельберт приехал со своими людьми не зря. Все они из хороших семей. И если все присягнут, что имели связь с ней, не важно: было ли это полюбовно или по принуждению, то ее имя будет опорочено, и Ренье поймет, что тогда даже Рикуин Верденский засомневается, будет его дочь благородных кровей или нагулянная рыжей потаскухой невесть от кого. Ведь все они – и Гизельберт, и Матфрид Бивень, и молодой Адам из Мезьера – приехали именно для того, чтобы потом иметь возможность дать над Библией клятву, что имели плотскую связь с Эммой… Ох!..

Он едва не завизжал, когда Эврар рывком поднял его на ноги. Тряхнул.

– Они что, хотят ее… Они все…

Он даже замер. Понял, отчего принц приказал избавиться от него, единственного защитника Птички. И теперь она там одна, с этими исходящими похотью кобелями… А ведь он замечал, как они едва не облизываются, глядя на нее. Приписывал это особой манящей прелести Эммы, что заставляет мужчин вожделеть ее, да и обычной разнузданности приверженцев Гизельберта. Но ведь и подумать не мог, что принц столь не уважает своего отца, что готов… Проклятие! А ведь Гизельберт и впрямь выглядит едва ли не влюбленным. Даже шикал на своих приятелей, когда те выходили за грани приличий при его мачехе.

Эврар был так поражен, что на какой-то миг забыл о Леонтии. Словно бы и не видел его. И грек это отметил, как и то, что от резкого рывка удерживающая запястье веревка ослабла. И когда Эврар отвернулся к огню, стал стараться высвободить руки. Даже о боли в поврежденной кисти словно забыл.

Теперь Меченый стоял к нему спиной, между ним и пылавшим, обложенным булыжниками очагом на небольшом подиуме. И едва Леонтий освободился, что есть сил толкнул воина в спину. Резко, неожиданно. И тут же, схватив один из булыжников очага, занес его для удара.

Если Эврара что-то и спасло, так это сырая одежда, едва успевшая затлеть. А еще не подвела привычная сноровка. Он откатился быстрее, чем грек опустил камень. Но ноги Леонтия по-прежнему были стянуты ремнями, и тот потерял равновесие, почти упал на огонь. И тотчас Эврар навалился сверху, вдавил его лицом в уголья. Леонтий выл и вырывался, но Эврар отпустил его, лишь когда на греке загорелась одежда. Сам отскочил, тряхнув обожженными руками. И тут же ему пришлось увертываться от вскочившего, ничего не видевшего, не соображающего, извивающегося в горящих одеждах Леонтия.

Хижина была невелика, и Эврар кинулся к выходу. Леонтий же кричал не своим голосом, налетал на стены, упал, стал кататься по земле в горящей одежде. Какое-то время Меченый наблюдал эту жуткую картину в проем двери. У него не было ни малейшего желания спасать грека, да это уже бы и не помогло. Он увидел, как вспыхнули шкуры на лежанке, как огонь стал лизать бревна стен. Хижину окончательно заволокло дымом. И сквозь этот дым звучал отчаянный, безумный крик Леонтия.