Эврара передернуло. Он отвернулся и пошел отвязывать заволновавшуюся, испуганно бьющую копытом лошадь грека. Когда он отъезжал, Леонтий еще выл, но хижина горела все сильнее, и вскоре треск воспламенившихся резных строений заглушил последний стон оставшегося внутри. Но Эврар уже не думал о страшной кончине Леонтия. Размышлял о том, что в сыром лесу пламя не сможет распространиться, что опять от Леонтия ему достался неплохой конь, что вряд ли в глуши пожар привлечет чье-либо внимание. А главное, думал о Герлок и Эмме, прикидывал в уме, что может предпринять, чтобы спасти их от Гизельберта.

Когда настали сумерки, Эмма стала взволнованно поглядывать на лес, ожидая Эврара. И ругала себя за это. Какое ей дело до Меченого, когда он смел так вести себя с ней? И тем не менее тревога не покидала. Он ушел искать своего ястреба, но она помнила, что это было только предлогом – он ушел, чтобы не видеть ее, не замечать, как ее тянет к сыну Ренье. Ибо Эврар был и оставался прежде всего человеком герцога, и ему было нестерпимо видеть, как жена его господина и принц готовы предать Длинную Шею, готовы преступить последний рубеж.

Но почему бы ей не изменить Ренье? Почему она должна хранить верность забывшему ее супругу? Ведь Гизельберт привлекателен, мил, ласков, он обещал ей вернуть то, чем обделил ее Ренье. А главное, он был ей ровней, она не ощущала, что роняет свое достоинство, отвечая на его внимание. Сегодня в лесу она поняла это. Сильное и уверенное прикосновение Гизельберта покорило ее. И она даже ощутила разочарование, когда он отпустил ее, разжав объятия.

– Нет, не здесь, – прошептал он. И она согласно кивнула.

Сырой, мрачный лес, в котором они были одни. Совсем одни. И уже ничей взгляд не следил за ними, никто не мог спугнуть их жутким воем. Они шли и улыбались друг другу с видом заговорщиков и, конечно, совсем забыли об улетевшем ястребе. Даже не вернулись за ним. Они пошли назад, в селение, и Эмма не знала, благодарить ли ей Гизельберта за то, что он не взял ее сразу, или упрекать.

А потом был гнев Эврара, его грубость и злость, которые только еще больше настроили ее на решимость, на желание поддаться молчаливому призыву в глазах Гизельберта. И еще она хотела отомстить Ренье… отомстить Ролло за пренебрежение к ней. А может, ей просто захотелось нежности и любви, захотелось дать разгореться тому потаенному огню, что так долго бесцельно тлел в ее теле, не имея выхода. Однако в усадьбе Гизельберт точно сторонился ее, отсел в сторону, даже словно бы и не хотел с ней общаться. И это задело ее. Ей не хотелось больше соблюдать приличия, ей хотелось просто стать женщиной. Любимой и желанной…

Поэтому волнение за пропавшего Меченого отвлекло ее от грешных мыслей, дало возможность взять себя в руки. А ведь до этого она была как шальная. Даже люди принца заметили ее нервозность. Глядели на нее как-то странно. Она увидела, как Гизельберт словно разозлился на них, отвел в сторону, что-то им говорил.

И она стала думать об Эвраре, то и дело выходила на галерею, глядела на лес, поджидая его. Со столь опытным воином ничего не могло случиться, и все же Эмма переживала. Особенно, когда четверо уходивших охотиться людей принца вернулись из лесу без дичи, а щека огромного Матфрида Бивня была столь изувечена и разорвана, что Эмме пришлось наложить на нее швы и даже кричать на него, чтобы он взял себя в руки и не так выл и стонал, пока она зашивала ему лицо.

– Он напоролся на сук, – пояснил Эмме Гильдуэн с родимым пятном в пол-лица.

Однако Эмме не очень-то в это верилось. Это явно был след от когтей. Просто они не решаются сказать ей о неудаче на охоте. И она опять подумала об Эвраре, пошла к тропе, ведущей к лесу.

Быстро темнело. Дождь прекратился, но в воздухе держалась сырая, зыбкая мгла. Эмма стояла у дальнего плетня в селении, глядела на мрачный лес. Эврар ушел разозленным. Теперь он может и не появиться до утра, будет упрямо искать своего питомца. Однако если он не вернется к рассвету, она соберет людей на его поиски. Пусть Эврар груб и непочтителен, но он все же ее друг, она многим обязана ему. Да и могла его понять. Ведь несмотря на его обиду на Ренье, он все же не может простить ей ее явной симпатии к пасынку. По всем законам – христианским и людским – она не должна изменять супругу с Гизельбертом, ибо это будет считаться кровосмешением. Но, видно, она совсем одичала в этой глуши, раз ее так потянуло к сыну Ренье.

Она стояла, зябко кутаясь в шерстяное покрывало, однако едва сзади послышались шаги, ее словно окатило горячей волной. Даже не оглянувшись, поняла, что это Гизельберт. Она прямо физически ощутила тягу к нему. С трудом заставила себя не оглянуться.

– Эмма…

Она не смотрела на него. Лес поднимался мрачной, безмолвной стеной. Эврара не было, и его отсутствие словно давало ей разрешение на безумство. Стараясь говорить спокойно, она сказала Гизельберту, что волнуется за Меченого.

– Да черт с ним, – равнодушно произнес принц. – Если не придет, завтра отправимся на поиски.

Ей нравилось, что он так понимал ее. Как и нравилось то, что он все же пришел. Она чувствовала, как он смотрит на нее, и от этого взгляда у нее начинало гулко биться сердце. Он стоял совсем близко. Потом ласково провел по щеке Эммы тыльной стороной пальцев и повернул ее лицо к себе.

– Эмма, я понимаю, что это грех, – шептал он, склоняясь к ней, и она как завороженная глядела на его маленький пухлый рот. – Я понимаю все, но, клянусь землей, небом и солнцем, не знаю, чем мы задолжали ему… Я имею в виду Длинную Шею. Ему ведь и дела нет ни до тебя, ни до меня. Почему мы не можем быть вместе, раз хотим этого?

Она глянула в его блестящие глаза, увидела в них страсть и ощутила, как в ней самой нарастает желание. И Гизельберт понимал, что с ней происходит, она уже не могла с этим бороться. Не могла противиться тяге вырваться из одиночества, в котором жила так долго. И когда Гизельберт обнял ее, она с жаром ответила на его поцелуй. Поцелуй получился страстным и почти болезненным. Они не имели права быть вместе, но запрещенность близости делала ее еще более желанной. Ах, только бы Гизельберт вновь не отпустил ее. По тому, как он обнимал и целовал ее, она поняла, что слова Эврара о нем как о покорителе женщин были правдой, но она знала и как сама она хороша, каким магнетическим влиянием на мужчин обладает. И когда он прошептал, что она слаще меда, она лишь улыбнулась.

– И ты тоже, – пробормотала в ответ, запутавшись пальцами в его черных мягких волосах.

– Тогда оставь сегодня дверь открытой, – все еще задыхаясь от поцелуя, попросил принц. – Пусть моя сестренка с нянькой ночуют внизу. Допусти меня к себе.

Слабая дрожь в его голосе заставила ее обезуметь от страсти. Она так хотела его, что у нее разболелось сердце. Да, она сделает все, как он скажет. Она полностью покорилась. Она будет принадлежать ему, а он – ей… Это свяжет их, а потом он увезет ее. Он не сможет больше жить без нее, и он защитит ее от гнева Ренье. Непокорный Гизельберт… Непокорный отцу, но не ей. Она сумеет сделать его послушным. Как это удавалось ей с другими, самыми дерзкими и самоуверенными: Ролло, Эбль Пуатье и… Гизельберт. Ей всегда нравились такие сумасбродные упрямцы.