— Что, больно? — спросила Тоня и насмешливо, как показалось Иванку, посмотрела на него.

— Холодно, — засмеялся, дрожа голосом, Иванок, поддерживая руками свою ногу, чтобы Тоне было удобнее снимать с нее смрадные струпья.

— Это у тебя кожа молодая нарастает. Ты сейчас как цыпленок, который только что вылупился из яйца. — И она засмеялась.

Иванок отвернулся. Ему стало обидно.

Тоню он узнал сразу, как только она вошла в палату. Но теперь это была совсем другая девушка. Тогда на носилках лежала жалкая, дрожащая, с перепутанными волосами. И пахло от нее не очень. А теперь — в белом хрустящем халате, в такой же опрятной косынке. На ногах белые самовальные неуставные валенки по размеру ноги. И пахнет от нее хорошо, земляничным мылом и чем-то еще, что незнакомо волновало и приводило в еще большее замешательство. Тоня, видимо, поняла его состояние. Нахмурилась и спросила:

— Кто-нибудь из наших еще вышел?

— Курсант. Командир.

— А какой? Командиров там несколько было.

— Курсант среди них был один.

— Этот… высокий такой. Строгий. Да?

— Да, Воронцов. А ты чего покраснела? Влюбилась в него, что ли?

Тоня засмеялась. И сказала:

— Да у него, наверное, невеста есть.

— И невеста, и дочь, — сказал Иванок и вдруг спохватился, что ляпнул лишнее. — И дедушка, и бабушка…

Тоня снова засмеялась. Вспомнила, снова зардевшись:

— Он меня переодевал. Ну… там… в сухое…

— Понятно.

— А дядя Кондрат? Дядя Кондрат вышел?

— Про дядю Кондрата ничего не знаю.

— Кудряшова на льдине убило. Он за мной ухаживал, сахаром кормил. Может, потому и выжила. Мы на льдине поплыли. Ночь и день по реке плыли. Река так сильно разлилась… А мы — на льдине. На одном берегу — немцы, а на другом — наши. Потом случилось другое несчастье — шесты наши уплыли. Как без шестов к берегу причалишь? Так и несло нас по течению. Несло, пока не вынесло на немецкий берег…

— А еще кто на льдине был?

— Курсант, дядя Кондрат, Кудряшов и еще один, кажется, Смирнов. Со шрамом на лице.

— Подольский.

— Потом был бой. Я ничего не помню. Меня в деревню отнесли, старушке одной в хату занесли. На печке спрятали. Больше ничего не помню. На улицу я первый раз вышла, когда трава уже зеленела и березки распустились. Летом немцы и полицаи начали партизанские отряды уничтожать. Меня переправили через фронт. И вот теперь работаю здесь, в госпитале. Тебя встретила.

— Радость какая, — сморщился Иванок.

— Радость. Конечно, радость. Вон мы с тобой где побывали, а живые выбрались.

— Ко мне тут лейтенант один ходит. Допрашивает. Не верит, что я разведчиком был, что под Вязьмой воевал.

— Гридякин. Он из штаба полка. Начальник Особого отдела. Меня он тоже допрашивал. Он не злой. Служба у него такая. Вон, месяц назад раненый к нам поступил. В лесу подобрали. С документами, с оружием. Красноармейская книжка на красноармейца Васильева. Я его запомнила. Перевязывала его несколько раз. По документам — из соседней дивизии. Так мы редко берем из другой дивизии. А тут свободные койки были. Взяли. Он уже поправляться стал, на выписку готовился. И вдруг привезли старшего лейтенанта, раненного в ногу. Я ему тоже перевязку делала. Его тут, неподалеку, миной ранило. Приезжал зачем-то в наш полк. А старший лейтенант, когда пришел в себя, интересоваться начал, кто да откуда. Земляков искал. И, представляешь, спрашивает того Васильева. А тот: так, мол, и так, рядовой Васильев, имя и отчество назвал, такого-то полка, такой-то роты. Старший лейтенант и говорит: я этой ротой командую, рота действительно была в бою в тот день, говорит, и рядовой Васильев пропал без вести, но вы, говорит, не Васильев, потому как я Васильева хорошо знаю. И позвал часового. Лейтенант Гридякин его арестовал. К нам потом приходил, спрашивал, откуда да как поступил к нам этот раненый? Документы его забрал, одежду. Потом оказалось, что никакой это не Васильев, а шпион. Его немцы сюда забросили. Под видом раненого бойца.

— Понятно. Вот почему лейтенант меня все выпытывает. Винтовку не хочет возвращать. А я ее в бою взял.

— Тебя сегодня в общую палату переводят. Значит, Гридякин с тебя снял подозрение.

— Лучше бы винтовку вернул.

— Рано тебе еще о винтовке думать. Вот поправишься, в полк переведут, и тогда получишь ты и винтовку, и форму новую, и на довольствие тебя поставят.

— Ты думаешь, возьмут меня?

— Возьмут. Вон ты какой боевой! И лейтенанту ты понравился. Все справляется о твоем здоровье.

— В полк — это хорошо.

— А чего ты такой злой? — Тоня пристально посмотрела на Иванка. — Говоришь веселое, а в глазах какая-то злость.

— Есть причина.

— Какая?

— Сестру мою, Шуру, в Германию на работы угнали. В деревне облава была. Всех, кто старше четырнадцати лет, согнали на школьный стадион, а потом увезли на станцию. Ты мне скажи вот что: мы наступаем или обороняемся?

— Раненых стало больше. Видимо, наступаем.

— Это хорошо. Значит, ближе до Германии стало.

— Перед нашим полком — высоты. На них немцы держат оборону. Траншей нарыли. Наступать тяжело. В полку много потерь. Может, и продвинулись, но ненамного.

— Да хоть бы на один шаг. А все равно ближе к Германии.

Тоня усмехнулась. Она ловко бинтовала его ступни, завязывала кончики марли. Мелькали ее руки. Он пытался запомнить движения ее пальцев, чтобы потом, когда она уйдет, любоваться ими по памяти. Но ничего не получалось. И только ночью, проснувшись в общей палате, сквозь стиснутые веки он увидел сияющую перед ним зеленую радугу ее глаз. Чесались ступни ног, и он, пытаясь превозмочь зуд, долго не мог уснуть. Потом вдруг понял, что сон не приходит по другой причине. Надо перестать думать о Тоне. Иванок перевернулся к стене и принялся думать о другом — о винтовке и о том, что скоро его переведут в полк. И вскоре уснул.

Сквозь рев двигателя они услышали позади, на дороге, дальнюю стрельбу. Длинные очереди прерывались короткими, торопливыми, как стреляют, когда противник совсем близко и существует опасность, что вот-вот он обойдет с фланга. Воронцов сразу все понял. Он остановил коня, прислушался. Последовала серия гранатных взрывов. Ну, вот и все, подумал он и снова тронул каблуком сапога чуткий пах коня.

Раненого лейтенанта они разместили в танке. Немцы, нахохлившись, сидели на броне. Рядом с ними, с автоматами, опершись на броню башни, стояли бойцы. Воронцов, Нелюбин, Григорьев и Куприков ехали на лошадях. Воронцов приспособил вместо седла сложенную вчетверо шинель, которую Степан снял с убитого пулеметчика. Подвязал ее веревкой. Если погнать коня галопом, то на таком седле далеко не ускачешь. Степан с разведчиками шел где-то впереди.