то что просто — с капитальцем будете. А тут, знаете, — еще прибавляет, — и предводитель-то, Лев Ксенофонтович, и судья также, Авдей Петрович, все как есть, в одно слово ожидают, что вы, так сказать, великодушно, из преданности к престолу, к дворянству любви в ряды станете под знаменем за веру и прочее, как все это говорится». С одной стороны, знаете, тут беззащитное мое положение в земском суде, жалованье пять рублей в месяц, с другой стороны, лакомое блюдо — эдак пять радужных показано. Ну, тут же и кавалерственный орден в виду, и также страсть напастей каких-либо со стороны предводителя, от судьи тоже — все, между нами будь сказано, люди сильные, да и не то сродни, не то в делах они с тем господином Крутицким, что, изволили заметить, откровенное мне такое предстательство сделал, чтобы за него в дружину пойти. Так заговорило ретивое: «Куда ты, буйная головушка, несешь себя?» — спросил я себя. Подумали, подумали, зашел я, знаете, с товарищами в ресторацию да сперва с ромком чай, а там уж, знаете, как разобрало — мадеры и цимлянского в счет будущих благ, как говорится, приказали подать… А Судейкин-то, наш столоначальник, я уж вам доложу, так, знаете, вокруг меня и ластился и увивался, да как заметил, что я уже того, как заговорит со мною об опасности отечества, о подвигах бранных, о том, что, дескать, всякая служба всякие выгоды имеет, да и говорил же как! Хитер, нечего сказать! Говорил да говорил, а тут уж я что-то и не помню, как по рукам ударили, а там посадили в сани да и к Крутицкому на квартиру уж свезли, у Андашской, значит, у Авдотьи Климовны, всегда он становился, как в наш город, бывало, приезжал. Вот-с и привезли. Он тут мне на шею. Друг мой, говорит, благодетель мой, и многое такое. Да, никак, и гости у него на ту пору были, — все ведь свидетели! Помню только я, что тут Судейкин да Климов еще, предводительский письмоводитель, уж вот как больно юлили! Ну да не в том дело, а в том, что уж вправду уговор — лучше денег. По рукам ударили еще раз при свидетелях, сейчас же все в трактир, да и в канун самого Благовещения меня, раба Божия, прапорщиком в дружину вписали, к майору, что из отставных, Махдееву — в гусарах, выходит, служил, Иов Моисеич зовут. Статься может, слышали?

Узнав так неожиданно подробности о начале военного поприща моего нового знакомца, не скрою, я поддался любопытству узнать дальнейшие похождения Ивана Яковлевича и его сослуживцев.

— А скоро у вас сформировалась дружина? — спросил я у моего собеседника.

— Да вот как скоро, как бы вам сказать: ино пустого дела, эдак листиков в сто двадцать перебелить не успеешь, как уж глядишь, тут Иов Моисеич в форме щеголяет, тут уж и кадру из губернии пригнали, из внутренней стражи к нам в сержанты да в урядники попереводили. И то сказать, народ не бравый и не за отличие какое. Да и кто ж, вы сами посудите, что ни на есть надежного человека из своей роты отдаст? Ну, да уж артикул ружьем метать все-таки умеют, и нашу бороду, кисельника, службе и всяким эдаким делам научить сумеют. Да и нельзя же без того! Ну как, в самом деле, не учивши мужика сиволапого в поход пустить, не научивши начальство почитать, унтера и ефрейтора уважать, под ружьем не горланить, базара то есть не чинить, да и в праздник не обжираться, а иной раз и по вторникам пост соблюдать. Толстое брюхо — во всем войске проруха, — прибавил он не без скромного удовольствия своему красноречию.

— Ну, а ваш майор, Иов Моисеич, так же прилежно занимался обучением ратников артикулу, о котором вы мне рассказали?

— Да-с. На первых порах они и не приведи Бог, как уж ретиво за службу взялись. Сразу поротно весь люд разочли. Вы, говорит, «экономические»[51], все в первую да в четвертую роту. Вы — дворовые, господские, значит, что побойчее, в третью роту, а вы — сиволапенькие, косолапенькие мужичонки-простачки, клином бородки у вас сошлись, вы пошли во вторую роту. Ну, как водится, каждой роте по два с барабанами и сигнальщика с трубою приписали, и господ, то есть офицеров всех, тоже по местам назначили. Ротные у нас ведь назначены были все из полковых, что из отставки вновь на службу поступили. Вот, примерно, в первой роте Кирило Матвеич Волгин — уж куда добрейшая душа — капитаном определен, ну и во второй роте капитан тоже, Петр Петрович Ситников. В третью роту, выходит, самого твердейшего эдакого, во всякой службе бывалого Барновского Ферапонта Евтихича, майора, утвердили, а в четвертую, уж извините, только поручика, Аггея Семеновича Самсонова — старше, изволите видеть, уж и не нашлось из полковых.

Только уж вы позвольте мне откровенно объясниться: насчет этак письменной части да по денежной, так уж тут наш брат гражданский понужнее будет. Полковые-то уж в этом не больно знают, да и писать им как-то не с руки. Даже хоть, например, Ферапонт Евхитич сами говорят: «Мне, бывало, в полку не до чернильной вашей пачкотни было». И точно, что они фамилию и чин подписать только и соглашаются, а более, уж извините, не помнят, должно быть. Так и назначили в адъютанты, — он же и казначей и квартирместр тоже, — Ивана Макарыча Бубликова, из столбовых тоже дворян. Он у нас годов с пяток заседателем в уездном числился, а после в отставку вышли. Их уже поручиком прямо по указу в дружину и зачислили.

— Так как же, вы мне все-таки не сказали, как и долго ли майор ваш дружинный вас учил артикулу? Мне это очень любопытно.

— Как же-с! И сколько тут забот им было. То поротно рассчитывали, а Иван Макарыч все на бумагу записывали; то пошли разные хозяйственные дела, то есть насчет кафтанов, сапог, артельных тоже сумм и прочее такое… Так было долго, недели с три, а после собрали нас, офицеров, да и держат такую речь:

«Начальник, — говорит, — есть слово, ухо царское. Вы, — говорит, — господа — руки, а люди — это ноги. Вы — учите, они — будут ходить, а я вами править буду. Мое дело — все что ни есть в дружине. Я был уже на службе, в полках разных служил, и, скажу вам, вот моя система: начальнику не подобает всегда и везде быть налицо; его дело за всем следить вообще,