Первое письмо датировано мартом 1997 года — тем самым месяцем, когда мы повстречались; последнее — четырнадцатым февраля нынешнего года.

Невольно вздрагиваю. Джексон написал его в день смерти.

Глотнув подкрепляющего виски, выдергиваю из конверта первое письмо.

Чувство стыда столь жгучее, что я едва не выскакиваю из собственной шкуры. Все это время Джексон знал. Семь лет. Каждый раз, когда я, глядя ему в глаза, скармливала очередную ложь, каждую ночь, когда я говорила, что допоздна задержусь на работе, он знал — и не говорил ни слова.

Мое предательство оказалось в тысячи раз хуже, чем я думала.

Откладываю письма и встаю; кровь бешено стучит в руках и ногах, причиняя боль. Еще не совсем рассвело. На противоположной стороне улицы с лязгом открываются ставни газетного киоска — доставили сегодняшнюю прессу. А я-то думала, что выучила Джексона наизусть. Я знала: он любит меня, — но заблуждалась, что любовью ребенка — самоотверженной, беспечной, требовательной. Я думала, что заслуживала большего.

На самом деле Джексон любил меня гораздо сильнее, чем казалось мне. Как он мог хранить молчание столько лет? Как он не возненавидел меня?

Готовлю кофе и устраиваюсь за кухонным столом. Меня трясет от противоречивых чувств. Смерть гарантирует неприкосновенность: «О покойных или хорошо, или ничего». Последние три месяца я посыпала голову пеплом, не допускала даже шепотка неодобрения в адрес Джексона. Я была изменщицей, предавшей добропорядочного и любящего мужа. Я виновата. Я не заслужила счастья ни с Уильямом, ни с кем-либо другим. Я не заслужила ребенка. Я поставила карьеру превыше брака, а значит, лишь справедливо и правильно, чтобы в итоге у меня не осталось ни того ни другого.

Однако Джексон прав. Он должен был призвать меня к ответу по поводу Уильяма.

Впервые с тех пор, как мой муж умер, я чувствую искру гнева. Он знал, что я не бросаю его лишь из-за упрямства и чувства вины, — и использовал их, чтобы держать меня в неволе. И почему ему не хватило смелости открыто противостоять мне? Он загнал нас обоих в семейный тупик. Столько грусти и боли с обеих сторон — и ради чего?

Конечно, я не имела права заводить роман на стороне, и ничто не послужит мне оправданием, но Джексон, который столько лет все знал — и молчал, — сам стал причастен к моей измене.

Я верно поступила, что не родила от него.

Ребенком не склеить разбитых отношений. Это было бы худшее, что мы могли совершить, и Джексон отлично это понимал. И все же годами использовал отказ родить ему ребенка как оружие против меня.

Кофе выплескивается на ладонь; я вдруг осознаю, что меня трясет от ярости. Черт побери, Джексон! Только взгляни, что ты с нами сделал!

Мы вообще напрасно поженились. Мы оба обманывали себя мыслью, что я смогу полюбить его. И оба — в глубине души — знали, что все закончится несчастьем.

Почему он ничего не сказал?

Смотрю на светлеющее небо. Пора собираться на работу. Последнее, что мне нужно, — снабдить Ричарда Ангела дополнительным арсеналом в преддверии заседания.

На автопилоте одеваюсь. Мы оба все испортили. Джексон это сознавал. И простил мне то, что сделала я.

Он хотел, чтобы я была счастлива.

Понимание застает меня врасплох; я роняю баночку тонального крема, и та грохочет по плиточному полу.

Джексон доказал, что любил меня, не только всеми годами, что был со мной рядом, но и тем, что в итоге набрался мужества отпустить.

Вытираю разлитый крем. Купер отдал мне письма, чтобы довершить начатое Джексоном: освободить меня. Больше никакого чувства вины. Никаких сожалений. Пора жить дальше.

Я в долгу перед мужем.

Люси сама отбирает для меня одежду на слушание. Она роется в моем шкафу полчаса, прежде чем объявить: «Бога ради, Элла! Неужели у тебя нет ничего построже? С ума сойти! Одно лиловое, другое с разрезами, третье с рюшечками и бисером, четвертое со всем вместе взятым!.. Если бы ты не носила на работе белый халат, тебя бы давно уволили». И она тащит меня в круг ада, который Данте забыл упомянуть в своей «Божественной комедии»: в дорогой универмаг.

— Смысл как раз в том, чтобы не выглядеть сексуально, — вздыхает Люси, когда я отвергаю последний из целого ряда идентично строгих, с юбками по колено черных костюмов из неприятной синтетической ткани.

— Извини. А что, если меня в таком виде собьет автобус? Люди будут думать, что я хотела так одеться!

В конце концов, сходимся на брючном, темно-серого шелка костюме от «Армани». Приталенный жакет кажется Люси чересчур облегающим, но, по крайней мере, костюм черного цвета (ну, почти) и депрессивно-консервативный. Надену его с винтажными серыми крокодиловыми сапогами — они немного снимут напряжение.

После универмага Люси тянет меня в салон красоты. «Постарайтесь сделать все, что можете», — вздыхает она, и два часа спустя я выхожу оттуда с ощущением как после основательной головомойки: бумажник пуст, в голове странная легкость. Хотя, должна отметить, прическа мне идет. Укороченные кудри свисают симпатичными колечками, обрамляя лицо, вместо того чтобы торчать во все стороны словно ржавые диванные пружины.

— Думаешь, наши старания не пропадут даром? — вопрошаю я Люси по возвращении домой.

— Ты хороший врач, — говорит она. — И это все знают. Ты сделала все, что было в твоих силах.

— Ты не ответила на мой вопрос.

Она вручает мне новую губную помаду — волнующего телесного оттенка.

— Несмотря на то, что ты уверена в обратном, Элла, Ричард тоже считает тебя хорошим врачом. Если честно, одним из лучших. Приди вовремя, подыграй ему — и все будет отлично.

Внезапно мои глаза наполняются слезами. Я даже не пытаюсь их спрятать.

— Я все еще тоскую по нему, Люси.

Она стискивает мою руку.

— Конечно, я понимаю. — Ей не нужно спрашивать, о ком я.

В ночь накануне слушания я не могу уснуть. Расхаживаю взад-вперед по спальне, проигрывая в мозгу все произошедшее. Я не должна оправдываться. Я, в самом деле, хороший врач. И я сделала для малышки Хоуп все, что смогла. Ведь мы же, в конце концов, врачи, а не волшебники. Некоторые вещи просто нельзя изменить.

Задумчиво смотрю на громадную вазу лилий на журнальном столике. Комната наполнена их ароматом. Сегодня утром мне их прислал Купер — пожелал удачи накануне слушания. Не знаю, рассказывал ли ему Джексон, что лилии — мои любимые цветы, или это просто слепая удача. Застегивая сапоги, бросаю взгляд на свое отражение в зеркале. Несмотря на макияж, вид у меня такой, словно не спала я целую неделю. Может, это даже в мою пользу: Ангел поймет, что у меня бессонница на нервной почве. Выкажу должное почтение к его псевдоправосудию.

Когда я уже запираю входную дверь, звонит телефон. Сверяюсь с часами. Время есть.