Это зёрнышко – не проросло; но – как от камня пошли по волнам перегноя волны и достигли той, которой весть и назначена.

– Но ты не умеешь не хотеть, – сказала неполноценному сыну живого бога его не менее неполноценная смерть. – Сейчас я тебе покажу, чем ты был занят все свои бесконечные жизни.

Она не заметила – что сама себя (собой сказанное) опровергала.

И сомкнулась тишина. Показала Смерть (словно бы наяву) – как встретились (сами с собой) Лилит, Гильгамеш и двойник Гильгамеша – сотворённый из Зверя-Сатира человек Энкиду. Показала Смерть – тотчас все народы, что стояли сейчас (и всегда) вокруг них – все обернулись бледны (ужас их пронизал)!

Ибо (сейчас) – противоречить царю «вчерашнему» смеет «сегодняшний» царь – откуда им ведать, что соитие с Лилит сотворило из Зверя (из бесконечности Хаоса вылепив) некое подобие и альтернативу Адаму?

Ибо (сейчас) – возроптали их малые души, подспудно твердя их ветхим телам, что чужды им (вчерашним и даже сегодняшним) грядущие битвы Энкиду и царя.

А ведь сами молили богиню – сотворить царю супротивника; что ж – домолились!

Сказал тогда Гильгамеш:

– Ты не желаешь слушать царя, гость незваный? Ты помеха (то есть лишний) – в царском моем бытии: вот причина тебя усмирить! И не так, как тебя воплотила блудница, но – по царски сойдясь в поединке! Царь не ищет блудницу, но – блудница приходит к царю. Докажи, что ты – царь, и награду возьмет победитель.

– Победитель – возьмет, – как эхом ответил (ибо эхо – отразилось не только от толпы, но – и от земли и от неба!) ему Энкиду.

И улыбкою своей Гильгамеш – оценил лаконичность ответа. И скинул он облачение царское – и осталось на нем лишь полотно вокруг бедер. Тогда сбросил и Энкиду одеяния свои, что по дороге сюда раздобыл грабежом, – и остался наг совершенно.

Тотчас – им поднесли, по знаку царя, по секире.

Тотчас – вышли они из дворца. Встали посреди народа, на площади. Немного погодя вышли за ними жрецы. И воины вышли. Но! Последней! Вышла Шамхат, блудница.

Тогда – сказал Гильгамеш воинам и жрецам, и народу, но (на деле) – только к ней обратившись:

– Никто не смеет мешать нам – это царское единоборство: царь являет себя и достоинство царское! Пусть сам бой – заведёт нас (и дойдёт ли до смерти – только самой смерти позволено ведать); смерть – ты слышишь ли царя?

– Слышу. Слышу.

– Так явись получить – что по силам тебе; и дай мне тебе то не отдать – что силы твои превышает: я тебя приглашаю на площадь.

После слов этих (разумеется) – все они вышли на площадь перед дворцам. Разумеется – царских дворец словно вымер.

Разумеется, Яна с Ильею (как и было всегда – в любом царстве) остались одни.

– Поглядим, – повторила (за мной) дева-смерть, обращаясь к Шамхат и намекая, что царь не готов к откровениям Хаоса, облекшегося в человечность; но – Лилит ей просто ответила:

– Ну и что? Представь, Гильгамеш (или будущий археолог, его из земли отрывавший) – в этот миг открывает себя как ларец и находит в ларце или свиток пергамента, или даже глиняные таблицы, на которых запечатлен именно миф о его ратоборстве с подобным себе.

Но зеленоглазая смерть продолжала насмешничать:

– Как это – «ну и что»? Чтобы «твоему» Гильгамешу – заиграть на свирели прекрасного мифа, «твоему» Энкиду – предстоит не только во сне, но и наяву (в сверхреальности мира) – по трупам шагать: словно бы – убивая «на себе» (как срывая с себя) покровы азбучных истин. Пусть отведает истины истинный царь – пусть из них хоть кто-то умрет насовсем!

– Нет, – сказала (блудница) Шамхат.

– Да, – ответила (девчушка) смерть. – Чтобы видеть вещи «как они есть – без покровов», существует только одно средство: их узреть (и прозреть) – сотней глаз, выглядывая из бесчисленных лиц (то есть – посредством смерти оче-видно ветхого «я».

– Нет, – опять повторила Лилит, хорошо понимая лютую правду (но – не истину) зеленоглазой: проживать, умирать и опять проживать – во сто крат увеличивая лживость Недотворения (о чём смерть промолчала).

Илья (опять и опять – с несказанным усилием, опять и опять – в Петербурге) – с усилием настиг её и зашагал неподалеку. Она – взглянула на него, потом на тех, кто летел с ними рядом, и ее губы сломались; она кивнула и приотстала, и все тотчас дали им двоим место.

Заговорил он – не сразу; но – когда заговорил, слова его оказались и тесны, и медлительны, и было их очень немного:

– Я пришел, как ты и предсказывала.

– Но ты – не вернулся. Ты явился – недолго побыть подле. Сумеешь ли (даже это)? Ты очень ослаб, отступник.

– От тебя отступить невозможно.

– Не так говоришь! Нам можно всё, за что достанет сил ответить, – и, не ожидая его возражений (а он и не собирался возражать очевидности), она его оставила и в несколько легких шагов вернулась к честной компании.

Тотчас – он нагнал и обогнал её и встал прямо на ее пути, дабы заглянуть ей в лицо! Она рассмеялась. Все замерли. И замерло всё – окрест. Посреди неподвижности он отчетливо произнес:

– Почему именно Петербург?

Настала истина.

– Потому что, – ответила она.

Он понял.

Она поняла, что он понял; но – не поверила: понимание и вера не совместны в недосотворенном мироздании. Впрочем, всё это уже говорилось, но – говорение сейчас не имело никакого значения.

Но. Он. Сказал:

– Мне очень не хочется просто поверить, что ты в этом великом (но – всего лишь тысячеликом) городе – прячешься; его метафизика очень сильна; но – что она для таких, как мы? Я ведь нашёл тебя, не смотря на то, что ты себя (как метелью) окружила этакой блестящей мистикофизиологией, – он кивнул на ее спутников.

Никто не кинулся (а могли бы) – его убивать.