Сломав старорежимный порядок, сословия продолжали хранить верность себе, проявляя, как утверждал Н. А. Бердяев, «болезненную раздвоенность нашего национального самосознания». Откуда оно взялось, он, как и всякий потомственный обладатель бессрочного паспорта (отец – кавалергард, мать – урожденная княжна), понять не мог. А между тем самосознание каждого сословия определялось его правами. Потеряв часть прав, высшее сословие растерялось и уже не знало, что ему делать и куда идти, стало как бы метаться между капитализмом и социализмом, между демократией и диктатурой, не понимая социальной природы этих вещей. Все его помыслы не шли дальше Учредительного собрания, вопрос о созыве которого во время войны В. Д. Набоков называл «роковым».[515]

Зато у нижнего сословия была вполне определенная цель – мир любой ценой, фабрики – рабочим, земля – крестьянам. После Приказа № 1 этот процесс пошел «самотеком». Никакое Учредительное собрание не было в состоянии его остановить. Фабрики перешли под управление рабочего контроля, а земля, вернее, ее плоды, перешла в государственную собственность еще 25 марта 1917 года в соответствии с законом Временного правительства о «хлебной монополии», которую, правда, провести в жизнь так толком и не смогли (доводить ее «до ума» пришлось большевикам).

Но юридически все это и после Февраля по-прежнему принадлежало высшему сословию в соответствии с сословным «Сводом законов», который в новых условиях и несмотря на поправки, вносимые в него узурпировавшим законодательные права «демократическим» правительством, превратился в «кажущуюся нормальность».

Поэтому можно сказать, что борьба между Советом, а после июльского кризиса – между левым крылом социалистов и Временным правительством велась вокруг права собственности, а значит, и права проводить ту или иную политику. «Левеющее» население, уставшее от неопределенности и от мучительного ожидания Учредительного собрания, особенно после Корниловского мятежа, требовало углубления революции. А Временное правительство изо всех сил жало на тормоза, хотя фактически тоже пыталось выйти на какие-то политические решения, не связанные с «учредилкой», но способные указать путь к новым формам демократии.

Все свои надежды они возлагали на Учредительное собрание, на так называемую демократизацию общества, не обращая внимания на то, что объективные условия его существования – война и нарастающая разруха – требовали максимальной организации сил и средств, максимальной социальной мобилизации, максимального напряжения сил. Все их разговоры о демократии в тех условиях напоминают галлюцинации измученного жаждой путника, бредущего в пустыни к исчезающему миражу. Как вспоминал В. Д. Набоков, «те люди, которые взвалили на свои плечи неслыханно тяжелую задачу управления Россией, – в особенности на первых порах, – как будто предавались иллюзиям».[516]

Чтобы избавиться от сословного законодательства, нужно было сформулировать какую-то программу действий, хотя бы какую-то собственную политику, потому что государство не может жить без политики. Без нее оно не может ни воевать, ни заключить мира, оно не может ни восстанавливать экономику, ни возвращать долги. Оно ничего не может, потому что без политики нет власти, а если нет власти, то, по большому счету, нет и государства (опять невольно вспоминается Украина-2014).

Сегодня существует масса определений того, что такое политика, какие у нее формы и цели. Но в то время выбор политики или политической линии был ограничен главным образом участием в мировой войне и сословной структурой общества, которая не позволяла высшему сословию (сословиям), составлявшему примерно 2,5 % населения, получить у народа хоть какую-то мало-мальски широкую поддержку.

В то время люди были уверены, что речь идет о классах и классовой борьбе, собственные ощущения они принимали за реальность. Реальность же настойчиво требовала… диктатуры и всеобщей «социализации». Диктатура – это сила, а «социализация» – справедливость. Без них нельзя было выжить. Не зря же П. Н. Дурново говорил, что «всякое революционное движение выродится у нас в социалистическое».

Диктатура уже была, ведь выше мы установили, что Временное правительство было диктатурой, правда, без власти. На наш взгляд, получить власть (силу) ему в тех условиях можно было только вернув военному обществу социальную справедливость, отобранную в 1861 году. Пойти на это Временное правительство, конечно, не могло, потому что жило в условиях сословной демократии и в плену мифов о всеобщей демократии. А поскольку у нижнего сословия после Приказа № 1 прав стало больше, то ему нужна была не демократия, а справедливость, обеспечить которую могла только диктатура, способная лишить привилегированные сословия всяких прав и привилегий, включая сословную собственность, и возложить на них весь груз социальных обязанностей, который до этого несло низшее сословие. С точки зрения военного общества это означало введение всеобщей мобилизации, такой же, как в Орде – «протоплазме социального мира».

А с точки зрения классовой борьбы, с точки зрения марксизма-ленинизма, это означало социализм.

Сегодня мы должны понимать, что «демократы» из Временного правительства двигались в обратном от цели направлении еще и потому, что разрушили последние инструменты власти, которые им достались от старого режима, и на которые они могли бы хоть как-то опереться.

Его глава князь Г. Е. Львов, обладавший многолетним опытом организации земского движения, одним из первых своих решений отменил институт губернаторов, предполагая, что именно так и должно действовать демократическое государство, поскольку земства представляли собой как бы сгусток народной воли и поэтому могли взять власть в свои руки. «Перед нами, – не без гордости вспоминал А. Ф. Керенский, – встала задача создать завершенную структуру нового государства».[517]

Однако на практике это решение роковым образом сказалось на системе государственного управления – потеряв вертикаль власти, она фактически прекратила свое существование, потому что на протяжении восьми месяцев земства так и не смогли доказать свою эффективность, они так и остались общественными организациями высшего сословия с аморфной и безответственной структурой.

Но и население, народ, в своих ожиданиях свободы чувствовало себя обманутым, ведь свержение царского режима и отмена губернаторского управления, замена его на земскую администрацию никак не компенсировала ему социальной справедливости. А по-другому не могло и быть – земство было инструментом высшего сословия. Свобода опять, как и в 1861 году, оказалась не настоящей. Народ по-прежнему должен был нести обязательные повинности, к которым добавилась еще и «хлебная монополия», в то время как высшее сословие, даже потеряв значительный объем социальной власти, сохранило за собой многие привилегии и фундаментальное право – право частно-сословной собственности. И, конечно, связанное с ним право на гарантированный доход, которое представляло собой одно из свойств привилегированности, установленное Манифестом от 15 декабря 1763 «О наполнении Судебных мест достойными и честными людьми; о мерах к прекращению лихоимства и взяток…».