В этом смысле «республика», говоря словами А. Ф. Керенского, не стала ничего менять в сословных отношениях, хотя на словах всячески старалась от них откреститься. Так, постановлениями от 4 и 10 марта Временное правительство подтвердило пенсионную практику царского правительства. Именно практику, потому что «персональные» пенсии в империи назначались в основном не по закону, а «вне правил». Правительство не только выплачивало пенсии привилегированным лицам прежнего режима, но и на тех же условиях устанавливало их для новых сановных пенсионеров, которые «вследствие невозможности примениться к новому строю» покинули государственную службу.

Например, в соответствии с записью в журнале заседаний Временного правительства № 182 от 6 сентября 1917 года были назначены пенсии членам главного военного суда генералам от инфантерии Креховецкому-Ющенко, Мухину, Дорошевскому и Волкову – по 6145 рублей в год каждому. А 27 сентября – члену Государственного Совета, сенатору, военному генерал-губернатору областей Австро-Венгрии, занятых по праву войны, генералу от инфантерии Трепову в размере 7 тыс. рублей в год и т. д. и т. п.[518]

За три недели с 23 августа по 11 октября 1917 года было установлено персональных пенсий на общую сумму в 1 млн. 173 тыс. 406 руб.[519]

Из этого вытекает, что при формировании новых структур власти Временное правительство пользовалось старым штатным расписанием царской империи, не забывая, естественно, и себя. Так, 16 марта оно назначило всем членам правительства, обер-прокурору и государственному контролеру содержание в 15 тыс. рублей в год каждому, что составляло 1250 рублей в месяц.[520]

А через несколько дней после революции в Министерстве торговли и промышленности, например, был создан отдел труда. Воглавлял его чиновник IV класса с годовым окладом в 3600 рублей, столовых и квартирных по 1200, итого доходов – 6 тысяч рублей. То есть в месяц его доход составлял 500 рублей.

Класс чиновника в данном случае был равен чину действительного статского советника гражданской службы, генерал-майора в армии или камергера при дворе. Самый низкооплачиваемый работник отдела – журналист. Эту должность имел право занимать чиновник IX класса, что равно чину титулярного советника или штабс-капитана в армии. Его доход составлял 900 рублей в год (600 рублей жалования и по 150 столовые и квартирные) или 75 рублей в месяц.[521]

Что такое пятьсот рублей в начале ХХ века и особенно в 1917 году, нам, конечно, трудно представить, разве кроме того, что при продаже земли дороже 500 рублей крестьянам нужно было просить разрешения в МВД и в Минфине. А также, что это была минимальная оценочная стоимость имения, под залог которого Государственный Дворянский Банк выдавал ссуду потомственному дворянину.[522]То есть понятно, что это были немалые деньги. К тому же 500 рублей стали той границей, с которой большевики ввели налог «на богатых» вскоре после прихода к власти. Богатство в 17 году начиналось именно с этой суммы, а значит, члены Временного правительства были в 2,5 раза богаче… «богатых» и могли за месяц купить два с половиной имения, правда, небольших, гектаров по двадцать. Всего же годовым доходом примерно в шесть тысяч рублей обладала категория небедных лиц с 5–10 тыс. рублей, которых в 1910 году насчитывалось 52 тысячи человек.

Немного, правда? С другой стороны, если учесть, что не более 4,5 тыс. человек «являются хозяевами правительственной машины, а, значит, и главными акционерами гигантских капиталистических имуществ и предприятий, с нею нераздельно связанных» (Н. А. Рубакин), то и немало. В целом в 1917 году предполагалось обложить подоходным налогом 696,7 тыс. человек с доходом от 1 тыс. до 50 тыс. рублей. Более половины из них, 56,9 %, составляли люди, имевшие 1–2 тыс.[523]

Для сравнения, зарплата ткача, т. е. зарплата квалифицированного рабочего «Фабрики Товарищества Прохоровской Трехгорной мануфактуры», одной из наиболее социально ориентированных фабрик России, в 1914 году составляла 332,4 рубля в год или 27,70 рублей в месяц.[524]На питание семейные рабочие тратили 45,5–57,3 % своего заработка, 15–20 % шло на жилье, остатки расходилось по мелочам.[525]Дальше, наверное, не имеет смысла проводить какие-то вычисления, которыми сегодня так увлекаются наши историки, экономисты, политологи. Дальше уже просто нечего сравнивать и вычислять.

В этом смысле право на принадлежность к той или иной группе представляет собой еще и экономическую границу между сословиями, потому что журналист с его небогатым доходом имел право двигаться вверх к более высокому классу и чину и к более высокому жалованью. К тому же его доход был достаточно защищен от безработицы и инфляции просто в силу сословной принадлежности. И не только он имел право, но и его дети – не идти же им в рабочие или крестьяне; законом это запрещалось («Лица высшего состояния и после Выс. Указа 5 октября 1906 г. не могут причисляться к сельским обывателям в общем порядке существующих на сей предмет узаконений»).[526]Они занимались управленческим и любым другим «интеллигентным» трудом с очевидным признаком сословной наследственности.

У ткача таких возможностей и быть не могло, колебания рынка или каприз и произвол хозяина, управляющего или мастера, неурожай в деревне и повышение цен из-за этого и, наконец, война ставили его на грань выживания. Точно так же, как и его детей – ведь сословные обязанности передавались по наследству. Переступить границу между сословиями он не мог.