Через несколько минут «бомжи» вышли из харчевни, на ход> закурили и скоро скрылись под мостом.

Увлеченный наблюдением за ними, он не сразу заметил, что поверх следа джипа лег еще один, совсем свежий и с другим протектором. Комендант прибавил шагу, с подступающим беспокойством проскочил лес. и когда увидел возле дома Почтарей большой, белый микроавтобус, вздохнул облегченно — из города за свининой приехали!..

Он пересек поле, вошел в деревню, нюхая горьковатый запах пожарища, и внезапно обнаружил на боку автобуса зеленый шар и фирменные буквы «НТВ»…

* * *

Чувство близкой опасности не покидало ее теперь ни на минуту.

Она не понимала его природы, как не понимает плотоядный высокоорганизованный зверь, почему обходит ловушки и западни, если только там нет пищи-приманки и он не очень голоден. Или как младенец, от рождения знающий, что такое край, и способный остановиться и удержаться на самой его кромке. Жесткий пост и затворническая жизнь в подземелье обострили многие чувства, однако сколько она ни прислушивалась к себе, сколько ни просеивала сквозь сердечное решето свои страхи и сомнения, не находила даже самого мелкого семени опасности.

Но опасность существовала, висела над головой и давила, как двухметровая толща земли.

Иногда ей начинало казаться, что все это обманчиво, что в подземелье, как в могиле, невозможно сохранить природную чуткость и осторожность. Тогда она уходила по ходу к реке и подолгу стояла, затаив дыхание и закрыв глаза. Молиться в такие минуты было нельзя, ибо молитвы укрощают чувства и страсти, приводят даже самую возмущенную душу к покою и умиротворению. Она слушала в себе древний предвещающий глас, иначе именуемый интуицией или предчувствием, но слышала лишь то, что шло не из глубин — с поверхности: тягучее биение голода, терзания ума, переживающего за близкого человека, и свою горько-сладкую женскую тоску, от которой не тревожатся, а поют песни.

Древний обычай странников — ждать там, откуда проводили в путь, — основывался на той же способности и возможности чувствовать все, что происходит либо может произойти с путешествующим. Оступился он — у тебя подвернулась нога; у него екнуло сердце — твое затрепетало. Стоит только сойти с места, удалиться от росстани, как сразу можно безвозвратно утратить эту тончайшую, едва уловимую и обоюдную связь, поскольку странник, бредущий где-то за тридевять земель, чувствует ту единственную точку, где его ждут и молятся о нем, то место, к которому он обращается ежечасно в мыслях и молитвах.

Она уже знала, что придется уходить отсюда, так и не дождавшись путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо там, на поверхности земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна и вместе с нею — грешная и естественная жажда обновления, которой притуплялось даже чувство опасности. Дни стояли теплые, солнечные, снег сгоняло так быстро, что даже на том берегу, у леса, образовались проталины. Но этого было сейчас мало, и Вавила часами стояла в недрах каменной плотины, будто в храме, молилась о своем путнике, а сама выглядывала, искала приметы необратимости в природе, которые вселяют в сердце надежду, радость близкой весны. Кажется, есть все: неумолкаемое кипение тетеревиного тока, крохотные ручейки, сбегающие со склонов, но еще замерзающие в тени, глухой треск льда, стремящегося оторваться от берегов и всплыть вместе с вмороженной тяжестью камня. Однако нет какой-то малой, но важной детали, без которой это могучее шевеление еще ничего не значит.

И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков — началось! Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно и загудел. Вода прибывала на глазах, притопляя камни и ледяные юбчонки на сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула из полыньи на лед, потекла верхом, отчего вся река ниже мельницы стала небесно-синей. Столь стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной, предощущением скорого тепла, пробуждения; казалось, вся природа встрепенулась от сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по берегам торосы еще сулили холод, снег, зимние метельные дни, однако поворот уже произошел, и ничто не могло остановить весны, ибо Господь уже покрестил лед птичьей лапкой.

На четвертый день работы дед Лука пришел в схорон смущенный и растерянный, поскоблил глину с рук, сгреб в кучу вислые усы.

— Кажу, промазав я… Кажу, не у хату — у конюшню вылез. А хата правее була.

Вавила постаралась убедить его, чтоб не копал больше, мол, из конюшни в избу можно и по огороду незаметно проскочить, но старик и слушать не захотел, сказал, что обязательно исправит, как только люди уедут из деревни. Агриппина Давыдовна в тот день вообще не спускалась вниз, обихаживала и отвлекала непрошеных гостей, а дед попадал в схорон через баню: уйдет туда вроде бы вино курить, сам же под землю и роет.

И вот когда ошибочно прокопал ход в конюшню — то ли с горя, то ли приезжие с толку сбили, но загулял надолго. Вавила никогда в жизни пьяных не видела, рассказывали, будто человек от зелья потешный делается, не зря Ноевы сыновья смеялись над отцом, тут в ужас пришла: старик словно больной стал, на ногах не стоит, кривляется, рожи корчит и бормочет невообразимое.

— Царица! Та ж я тебе дворец вырою! Из земли вылазить не буду!.. Шо кажешь — усе исполню. Тильки смилуйся, не отдавай Малороссию поганым ляхам!

Жена его забрать не может, боится схорон выказать чужакам, а те будто ходят по деревне, кино снимают, а сами высматривают что-то и со двора никак не уходят. И если даже улучит минутку и достанет старика, то он опять норовит под землю, как только без надзора останется. Чтоб не видеть деда в безобразном состоянии, Вавила начала убегать к реке, так он все равно не отстает, ползает по норам и зовет, пока не свалится и не уснет где-нибудь. Она чувствовала, как мирская жизнь начинает липнуть к ней, будто репей, не зря старики предупреждали, невозможно в воду войти не замочившись. Казалось, можно избавиться от мира, отринуть его, возвести молитвенный обережный круг, дабы защититься от грязи и мерзости, но люди эти жили в таких страданиях и муках, каких давно не ведали на Соляном Пути.

Все это продолжалось пока приезжие были в деревне, и когда наконец уехали, Агриппина Давыдовна так заголосила, что плач ее донесся до подземелья, хотя никакие другие звуки сюда не проникали. Боярышня знала, что мир говорлив и криклив, но такого она никогда не слышала и потому опять удалилась в свой каменный храм и там простояла до глубокой ночи. Молитвами утешила душу, укрепилась и вернулась в схорон. Но только прилегла с именем Пречистой на устах, как ощутила тихое смятение. Перед взором забурлила полая весенняя вода, несущая с собой ожидание радости, счастья и телесной неги. Освобожденная от вериг плоть, будто вскрывшаяся река, невзирая ни на что, клокотала на камнях и стремилась выплеснуться из берегов.

Не в силах совладать с собой, она встала и без света, на ощупь, пошла ходом к старой мельнице. Ночная река казалась мягкой, бархатной, она наплывала тихо и мощно по всей ширине от берега до берега, затем переламывалась, почти безмолвно падала вниз, на сваи и камни, но не разбивалась, не дробилась о них — обнимала, обласкивала и что-то говорила им, бормотала, словно опившаяся зелья, а скатившись вниз, расплывалась от блаженства и покоя. Это бесконечное движение зачаровывало, притягивало воображение и томило душу. Боярышня встала на камень, склонилась, умыл руки и лицо, но вода показалась теплой и не освежала. Тогда она сняла одежду, протиснулась между свай, забрела в ледяной поток и окунулась по горло.