Лишь за Это…

Вслед за Дункан я вслух прочитал эти стихи. Гордо, довольно скупо, довольно холодно и лаконично. Всего лишь еще одна трагедия. В моей единственной стране… Погибли дети. И за ними на очереди, уже от горя, – смерти их родителей, бабушек, дедушек, сестер и братьев. И физической, и моральной. И войны не надо!..

И все же я объявляю войну. Нет, я – не Левитан. Голос хриплый, какой-то вечно простуженный. Врач, а сам вылечиться не может… А может, именно врач и не может вылечиться? Никогда. На нем – все болезни. Болезни его пациентов. Конечно, если врач настоящий, который когда-то дал клятву Гиппократу.

Прости нас, Гиппократ. Ты хотел лечить. Все мы хотели… Когда-то. Но, похоже, лечить – это уже не про нас…

И я заплакал. Мелкие неразборчивые строки Дункан и черный четкий шрифт газетной заметки размывались и тускнели… Как я давно не плакал. Иногда мне казалось – что нас отучили здесь плакать. Что здесь такая атмосфера, в которой слезы неуместны или даже вредны… Впрочем, о чем это я? Слезы вредны и неуместны везде. Репутация плачущего человека постыдна и провальна. Умный шаг. Выгодный ход… Из нас давно сделали людей, не умеющих плакать. Даже над смертью детей. Ведь дети – чужие. Без слез человек становится другим. Слезы – это эмоции. Без эмоций человек становится другим… Я начинал становиться таким человеком.

И вот теперь. Я заплакал. И шрифт, черный, четкий, навязчивый шрифт газеты размылся. И мелкие неразборчивые строки Дункан. Мне было все равно. Мне вдруг захотелось скомкать газетную вырезку и выбросить. Вместе с дневником. Словно ничего и не было… Но я знал, что уже было…

В ванной долго сидеть тоже было опасно. Могли заподозрить. И я еще раз просмотрел заметку. Ничего нового. Погибли дети. Сгорели дети. Те, кто еще мог долго жить, жить, жить… Нет, неправильные слова. Те, кто умирал тяжело, очень тяжело. Ну вот, опять слезы.

Я закрыл дневник. И вдруг заметил на обороте задней обложки дневника мелкие слова, написанные почти неразборчивым почерком Дункан. Только я мог легко его разобрать. Неразборчивым почерком было написано, что вот-вот случится повторение этой трагедии. Ведь трагедии должны повторяться! Повторение всегда загоняет в тупик мысли, чувства, желания… Даже желание жить.

«Будет повторение, – писала Дункан, – только более страшное, если страшнее бывает». Бывает. Она даже указала время и место подобной повторной трагедии.

«Если сможешь – помоги, – писала она мне. Именно мне. – Я не знаю, почему тебе доверяю, у тебя даже нет детей. И у меня не было. Но они есть. Чужие дети… И прости моего брата. Это он. Он заблокировал двери центра. Это он сегодня мне все передал. Через Туполева. И заметку в том числе. В общем, я не смогу… Ничем помочь… Поэтому ухожу. Если бы моя смерть могла спасти… Если бы… Брата наверняка уже нет. Таких уничтожают… Но я простить его никогда не смогу. Может, там… Но вряд ли… Вряд ли. Хотя он, как и я, тоже видел цикорий на обочине дороги. И его также держали за руки наши родители… Господи, ну что же с нами происходит?! Что с нами стало? И когда все это случилось? И почему? Гиппократ… Помоги… Это срочно…»

Это действительно было срочно. Я посмотрел на часы. Дункан написала, что самолет, единственный самолет, принадлежащий Городку, отлетает через два часа. Как я понял, на нем и прилетел вчера брат Дункан и передал Туполеву заметку.

Этот самолет прибывает вообще раз в месяц. Так что другого шанса у меня не будет. Передать точную информацию о готовящемся преступлении – через летчиков. Господи, через каких таких летчиков, если все они – люди, вернее – нелюди Городка!.. Хотя разве у меня есть выбор?

Она права, я должен присмотреться к каждому из них. Я должен рискнуть. Может, с помощью шантажа?.. В общем, придется ориентироваться на месте.

Я уже не плакал. Те, кто объявляет войну, не плачут.

Сердце бешено колотилось, когда я вышел из дому. Не выбежал, не выскочил – это было бы крайне подозрительно. А вышел. И на лице еще изобразил безмятежность. Но сердце металось и бешено колотилось.

Хлынул ливень. А я думал, что в Городке не бывает дождей. Ведь он такой ненастоящий! Ведь в нем придумано все! И море, и дома, и люди. Может, даже солнце. А дождь? Я подставил лицо под его резкие струи. Мне стало легче. Дождь был, похоже, самый настоящий. Я ему неслыханно обрадовался. И не зря.

Я знал, куда мне уйти, Дункан указала гостиницу, где останавливается экипаж самолета. Она находилась на окраине городка. Такси я взять не мог – это было слишком рискованно. Даже более рискованно, чем опоздать. Из двух зол я выбрал меньшее.

Ливень усиливался. Небо обволокло густыми черными тучами. Деревья шатались, как пьяные. И мне показалось, что они непременно упадут. В один миг. И я ускорил шаг. Наверное, маленькая фигурка маленького человека в дождливом вихре была плохо различима. В том числе и видеокамерами. Так что погода играла на моей стороне. Но я еще не понял – насколько. Это я понял, когда добрался до места. Я опоздал чуть ли не на час. Но это уже не имело значения.

Была объявлена нелетная погода. Спасибо тебе, стихия! Дождь, буря, тучи и ветер! Спасибо тебе, вихрь и ураган! Спасибо тебе, природа! Все – за меня! Значит, есть шанс, что все получится. Значит, тот, кто вас выдумал, на моей стороне. На нашей стороне. Впрочем, разве может быть иначе?

Мокрый с головы до пят. С пят – до головы. Стуча от холода зубами. (Какое прекрасное выражение – стучать зубами! Мои зубы, ей-богу, стучали, хотя, возможно, от нервов. Почему не говорят – стуча от нервов зубами – это гораздо правдоподобней.) Счастливый, что не опоздал. Я вбежал в гостиницу. Тут же, как на духу, объяснил метрдотелю, что заплутал в дожде. Мне даже посочувствовали и предложили согреться в ресторане. Я не ошибся. Экипаж был там.

Летчики нервничали и посматривали на часы, запивая свое раздражение кто – чаем, кто – кофе. В отличие от меня – они нескрываемо злились на непогоду или на то, что им нельзя было выпить. Я уселся за столик в углу, ближе к разрывающейся музыке. И пытался присмотреться к их лицам.

Лица как лица. Ничего особенного. На злодеев не похожи. Хотя разве злодеи похожи на злодеев?