Голубой шарик опустился с потолка мне прямо в тарелку. И я начал играть с ним, подбрасывая все выше, выше, к потолку. И напевая: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой, крутится, вертится, хочет упасть…»

– Кавалер барышню хочет украсть, – прогудел позади меня бас Туполева.

Я обернулся. Туполев плакал. Мы молча чокнулись рюмками. И дружно запели.

– Где эта улица, где этот дом, Где эта барышня, что я влюблен…

И одновременно остановились. У нас уже не было барышень, девушек, женщин, в которых мы были влюблены. И никогда, никогда уже не будет. Его девушка умерла. И он только теперь понял, что любил ее. Как же он опоздал! Ведь все могло быть по-другому. Моя девушка меня предала. И я только теперь понял, что никогда не любил ее. Как же я опоздал с этим пониманием! Ведь все могло быть по-другому. Или нет? Или это просто наши иллюзии? Все должно быть так, как есть. Не иначе. Просто нужно смириться. И думать, как жить дальше. Хотя жизнь нас, похоже, загнала в запутанный лабиринт. Но и из самого запутанного лабиринта всегда есть выход. Вопрос – где? Точнее, как его найти?

– Послушай, Гиппократ, или черт тебя знает как! Ты меня послушай!

Туполев поднялся с места, облокотившись ладонями о край стола. Он был изрядно пьян. Его глаза налились красным коньяком и наполнились красной икрой. И он метал в меня красные искринки и икринки. Но мне было не больно. И я вопросительно поднял брови.

– Послушай меня. Это – город подонков. Или, как они его называют, Городок. Как мило? Значит, городок подоночков. Еще страшнее. Вернее, делают тут, производят, понимаешь, подонков… И то не верно! Сюда ведь подонки только и попадают! Кто с изрядной гнильцой. Как я, например. Или как ты… И все равно, Гиппократ, одно они не учли! Маленькое такое дополненьице. Берут подоночков, надеясь соорудить из них этаких подонищь. А в основном получается, веришь ли, совсем наоборот. Подоночки вдруг начинают мучиться и хотят вдруг стать хорошими. Ты сечешь?.. И знаешь почему, ну ответь? Знаешь? Ну хоть догадываешься?

Я беспомощно развел руками.

– А потому в этом, именно в этом и кроется разгадка русской души, чертов Гиппократ! Те, кто подоночки, те, кто с гнильцой, – оказываются мучениками, а потом и вовсе святыми. Невозможно в нашей стране выучиться на подонка. Если они есть – то уже есть. А те, кто учится… Это зачастую мученики, Гиппократ. Вот так. Вот и провалятся они со своим экспериментом, ей-богу провалятся. Но… Даже та мелочь, та падаль, которую они все же сумеют создать, способна на многое. И это страшно, очень страшно. Ведь один человек способен, к примеру, взорвать автобус или самолет. Один человек способен отравить сотни. Один человек способен… Эх, если бы ты знал… На что способен один человек. Вот, наверное, подоночков-отличников для своего дела не хватает. А остальные… Остальных – в расход. В общем, или как Дункан, остальные… Дункаша… Дункашенька…

Туполев машинально возвел свои очи к потолку. Там все было по-прежнему. Камеры. И Туполев низко и как-то не театрально поклонился.

– Спасибо за внимание.

Он бухнулся своей тушей на место. И покачнулся.

А я задумался. Я не знал, что делать. Я не пьянел. И, в общем, для сбора информации, у меня были все возможности. Но, с другой стороны, за нами наблюдали. И мое любопытство или безмолвное молчание могли сыграть не в мою пользу. А с третьей стороны – не нужно преувеличивать – идет просто пьянка. Поэтому имею право быть и любопытным или просто молчать… И я для подтверждения своей мысли оглушил рюмку коньяка.

– Эх, Туполев. Честно скажу, я новичок. Я мало что понимаю в твоих словах. Как ничего не понял и в речи Дункан. Вы путаете меня. Словно вот специально хотите запутать. Что-то говорите такое, о чем я должен догадаться. А я не могу, не могу! Ну, про себя, про свое дело я знаю. И то приблизительно. И оно не кажется мне таким уж чудовищным. Очистить мир – не такая и плохая задача. Поштучно. Очищать от тех, кто этому миру мешает жить… К тому же и платят за это не так уж плохо. Почему бы и не совместить вселенскую справедливость и разумные доходы?.. Ну, вот ты подумай… Веришь, я как врач говорю!.. Ты Туполев не врач. И многое не сможешь понять. Ты не сможешь понять главное – боль! Настоящую боль! Если бы ты знал, что это такое. Если бы ты видел эти руки, простертые ко мне. Не как к врачу. Как к Богу! Пожалуйста, избавьте от этой боли! А я не могу. Чтобы избавить, чтобы – и живи, и радуйся. Тут цена другая. Только смерть. Единственное благородство в подобной боли есть смерть, как ни страшно это звучит… Вот так, Туполев. Смерть тоже бывает благородной, только никто не хочет или боится это признавать.

– Геббельс, – как-то устало констатировал Туполев. И я мысленно согласился.

– А остальное… Избавьте от нищеты, помоев, грязи, безработицы, от смерти детей, которым никто не поможет. А другим детям была бы возможность – помогли. А у кого нет возможностей… Знаешь, Туполев, знали бы они это в утробе… Мало, поверь очень, очень мало захотело бы появиться на свет… Вот и вся арифметика. Мы, оказывается, заставляем их жить! Заставляем! Зачем? Ответь зачем! Мы заставляем их мучиться секундно, минутно. И не только физически. Зачем? И не это ли и есть преступление? И не пора ли эти ошибки исправлять. Кстати, исправить их не так уж и сложно, поверь.

– А ты мразь…

– Можешь и так меня обозвать – не обижусь. Я мало значения придаю лингвистическим изыскам. Но ты спроси вот у людей, вот у всех несчастных людей – кого они предпочтут? Меня, мразь, которая в миг способна их осчастливить. Или этих благородышей, которые просто позволяют им жить в аду. Может, потом рай и есть, а если нет? Благородыши это тоже не знают… Эх, Туполев, Туполев. Ты не добежал до такой простой истины! Равенство невозможно! Это нонсенс. Даже если чудесным образом ты сделаешь всех финансово обеспеченными… А как быть с остальным? Со здоровьем, инвалидностью, умственными способностями? Хорошо – это крайности. Как ты сотворишь равенство в бездетности, в потери родных. Во внешности хотя бы, черт побери! И я не касаюсь гениальности, таланта. И бездарности, которая мечтала бы быть гениальностью и талантом. Это все