– Летим в Москву, – сказал я.

Глава тридцать четвертая. Сделать невозможное

Два часа я держал осколок у горла второго пилота. Острый край в нескольких местах надрезали ему кожу, и воротник белоснежной рубашки пропитался кровью. Пилот терпел боль молча, и руки, как я ему велел, держал на коленях.

Штурман сидел на полу, у колонки с рычагами, о которые ударился глазом, и сизая гематома растеклась на пол-лица.

Командир не вступал со мной ни в какие переговоры, ни о чем не просил, только сквозь зубы и с неизменным выражением презрения на лице спрашивал моего разрешения на тот или иной маневр.

В Москве было солнечно, и Домодедово дало добро на посадку. Командир, не таясь, открыто разговаривал по внешней связи с начальником контртеррористического штаба, словесно описывал ему мою внешность (возраст, рост, поведение, отсутствие у меня огнестрельного оружия), передавал мои достаточно скромные требования и высказывал свои соображения по поводу нахождения на борту моих сообщников. Затем он переключался на диспетчера и, следуя его указаниям, менял курс и эшелон, подгоняя самолет к аэропорту Домодедово.

Со мной он демонстративно не разговаривал, и даже не посочувствовал, дескать, судьба твоя незавидна, парень, ибо встречает тебя в аэропорту целый батальон специального назначения, и за одно неосторожное движение получишь ты пулю аккурат промеж бровей…

Эти два часа были самыми томительными в моей жизни. Кусок зеркала казался мне пудовой гирей. Глаза слипались. Я боролся со сном, и приборы двоились перед моими глазами, и стрелка часов останавливалась. Я понимал, что второй пилот и штурман только и ждут того момента, когда я утрачу контроль над ситуацией, и они попытаются выбить из моей руки стекло и повалить меня на пол. Тогда я начал громко читать стихи Лембита Веллса, а также всю любовную лирику, которую знал наизусть. На штурмана это почему-то плохо действовало. Через полчаса у него началась истерика, и он слезно попросил меня заткнуться. Командир переносил пытку поэзией молча, лишь скрипел зубами, и крутые мстительные желваки гуляли по его гладким щекам.

Диспетчер разрешил посадку. Я произнес завершающее четверостишие из Дантова "Ада", запрокинул голову второго пилота повыше и приставил зеркало к его пульсирующей сонной артерии. Загудели, загрохотали под полом шасси. Со свистом полезли наружу закрылки. Пошли на убыль обороты двигателей. На нас надвигалась полоска асфальта, исчерченная с краю следами тысяч авиационных колес. Стрелка высотомера, вращаясь против часового хода, приближалась к нулю. Самолет начал выравниваться, приподнимать нос, устремляя шасси к полосе, как нацеливает коршун свои когтистые лапы на мышь…

– Красиво садимся!! – закричал я от возбуждения и азарта. – Молодец, летчик!! Профессионал!! Асс!! А теперь врубай взлетный режим!! Взлетный режим, я сказал!!

Готов поспорить, что этого он не ожидал, и потому замешкался, дернул плечами, но не мог оторвать взгляда от надвигающейся на нас посадочной полосы, как и оторвать руки от штурвала. Я заметил, как он прикусил губу, коснулся правой рукой рычагов и медленно потянул их, но не вперед, а назад, убирая обороты до минимума. Самолет начал проседать, бесшумно планируя на землю, и тогда я несильно надавил свое зеркальное оружие на горло второму пилоту. Тот в ужасе закричал, прощаясь с жизнью, струйка крови заскользила по его горлу под бурый воротник и дальше, на грудь.

– Взлетный режим!! – снова крикнул я и пнул ногой командирское сидение.

Командир покосился на второго пилота, скривил губы, но подчинился. Одним пальцем он перевел тумблер с надписью "TOGA" в рабочий режим, и тотчас дружно взревели двигатели, самолет завибрировал, задрожал, пошел вверх с ускорением, торопливо убирая шасси и втягивая закрылки; поднос, стоящий на подставке, упал на пол, покатились мне под ноги выпачканные в кофейной гуще чашечки. Нетвердым голосом командир передал диспетчеру:

– "Домодедово", это борт 1755. Террорист потребовал прекратить посадку и перейти на взлетный режим…

Он не договорил. Я сорвал с него наушники и выдернул штекер.

– А ты думал, все так просто?! Все так легко?! – кричал я, ужасаясь тому, что творил. – Ты думал, что в жизни все расписано и определено инструкциями? Садиться будем на военном аэродроме Чкаловский!

Я запомнил этот подмосковный аэродром потому, что когда-то давно улетал с него спецрейсом в Кабул.

– Это невозможно, – ответил командир.

– Не заставляй меня убеждать тебя, что это возможно!

– Я должен связаться с военным диспетчером. Он определит курс захода, очередность, порядок посадки…

– Ты посадишь самолет визуально и без согласования! – приказывал я, удивляясь тому, сколько во мне агрессивной силы. – Пожалей своего коллегу! Я ему уже всю шею исполосовал!

– Да пойми же ты! – нервно крикнул командир. – Самолет – это не такси. Я не могу ориентироваться по облакам! Я должен знать курс и высоту…

Второй пилот вскрикнул – я сделал ему больно. Командир стиснул зубы. Я заметил, как побелели его пальцы, которыми он сжимал штурвал.

– Штурман! – позвал я. – Выполняй свои обязанности!

Штурман оказался более сговорчивым. Глядя на меня заплывшим глазом, он потянулся рукой к планшету с картой и через минуту выдал командиру курс на аэродром Чкаловский. Я глянул на часы – без десяти восемь. Осталось чуть больше часа.

– Никаких облетов и пробных заходов! – предупредил я командира. – Ты должен сесть с первой попытки.

– Мне, конечно, приятно, – криво усмехнулся командир, – что ты так высоко оцениваешь мои способности…

– Молчать!

– Это безумие, – процедил командир. – Взлетно-посадочная полоса может быть занята другим самолетом.

– У твоего коллеги нет выбора, – напомнил я.

Самолет пробивал собой мучнистые облака, парил над вечерней землей, покрытой островками серых березовых рощ, над дачными поселками, похожими на россыпь разноцветных кубиков, над автомобильными трассами, по которым неторопливо, подобно насекомым, ползли автомобили.

Штурман монотонно называл числа, командир корректировал направление. Я видел, как он включил посадочные огни, как поставил автоматику тормозов на максимальное значение. Я невольно залюбовался мужественной и сосредоточенной работой пилота. Он забыл обо мне, о втором пилоте и осколке зеркала. Он думал только о тонкой серой полоске, на которую обязан был посадить многотонный самолет, полный пассажиров. Он поднял на дыбы весь свой опыт, все знания и навыки, которые когда-то постигал. И снова пошли на убыль обороты двигателя, и с металлическим лязгом вышли шасси, и поползли наружу, загибаясь книзу, закрылки; на нас, увеличиваясь в размерах, стремительно понеслась полоса с белой прерывистой линией посредине; и сжимался горизонт, и вырастали деревья, дома, локаторы, аэродромные машины, и все это замелькало в окнах, понеслось куда-то назад. Самолет ударился о полосу, подскочил, словно мяч, бесшумно спланировал, снова ударился, и тут уже нос