– Ты что, и там бы хотел зарплату получать? – смеялся я, кивая головой в потолок кабины. – Туда тебя на работу не брали, а туда, – я перевёл взгляд на пол, – с собой ничего не возьмёшь! Ежедневная качественная наша работа – это пульсирующая кровь в артериях большого организма, имя которому – государство. Если заглядывать чуть подальше, то укрепление его обороноспособности.

– Может, пусть этим занимаются те, кто носит военную форму и кого, в том числе, мы содержим? – отводя глаза, говорил он.

А вот мой первый командир отряда Васильев Василий Васильевич, который прошёл войну и летал к партизанам, отвечал на подобные вопросы так:

– Кто не кормит свою армию, тот будет кормить чужую!

В авиации штурманов считали «белой костью». Каково же было моё удивление, когда после развала нашей страны и нашей гражданской авиации мой штурман подался в торговлю, стал рубить мясо на рынке и всякий раз при встрече подчёркивал, что получает там в несколько раз больше, чем за полёты. После его слов мне становилось не по себе. В наше время многие мои сверстники мечтали попасть в авиацию и, так же как и я, про себя молили об этом Бога. И Он такую возможность предоставил. Но не всем, и в том была Его воля. А что – могло ли быть по-иному?

«Есть как бы два времени, два пространства. Одно – историческое, календарное, другое – неисчислимое, – говорил Александр Блок в своей статье «Крушение гуманизма». – Только первое время и первое пространство неизменно присутствует в цивилизованном сознании; во втором мы живём лишь тогда, когда чувствуем свою близость к природе…»

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые —

Как слёзы первые любви!

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу…

Поэт был прав, каждый в жизни несёт свой крест. «Самолёт – не цель, он всего лишь орудие. Такое же орудие, как плуг», – писал Антуан де Сент-Экзюпери. И мы, взяв в руки этот плуг, принялись пахать воздушную целину. Поначалу мир кабины самолёта показался мне огромным, но, попривыкнув и после освоив уже другие, более современные самолёты, – этот мир стал меняться на глазах, я увидел, что наша планета мала, её при взгляде сверху, как глобус, можно было при желании обнять руками. И самолёт стал для меня и для моих пассажиров, как удав, который заглотил, но обещал выпустить. Спустя тридцать лет он это сделал, выпустил меня, поседевшего, но целого с отметиной в лётной книжке 15 тысяч часов налёта, а это, я прикинул чуть позже, – больше двух лет, которые провёл в воздухе. Одной заботой стало меньше, одной слезой человеческая река стала мелей. Что я потерял и что в итоге приобрёл? Провёл огромное время между небом и землёй, как бы подвешенный на невидимой верёвке. И где моя жизнь, неслышно, как страница за страницей перелистывалась час за часом, день за днем. Да, я пытался на чистых листах бумаги фиксировать то, что видел и ощущал. Работающая пила лопастей, звук моторов пытались перемолоть весь встававший на пути самолёта воздух и всё небо, обрывки моих дум и мыслей. Сегодня, когда многое позади, я думаю, что эта работа была нужна не только мне. В мой самолёт входили и выходили из него люди – и то было движение из одного состояния в другое. Всё живое должно и обязано двигаться и перемещаться. Я пытался понять, зачем и для чего это движение, зачем люди на земле, сегодня… Значение идеи пути определено Александром Блоком, как сознание особого движения, позволяющего вместить в образы мгновенных переживаний всю историю мира, его прошлое и будущее, – ведь именно путь должен быть средством постижения сущности мира, как его гармонизация. Сегодня, когда другие сидят в кабинах самолётов, я тихо и спокойно еду в метро и вижу своих бывших пассажиров, которые сидят, уткнувшись уже не в газеты и книги, а в гаджеты. Да, это они – уже московские, а не сибирские. Я размышляю: зачем эта стадная привычка? И что там они видят и читают? Желание остановить время, отвлечься, глядя на мелькающие лики, свои или своих близких; круг этот постоянен и это не что иное, как бесконечная погоня глядеть в лицо своей надвигающей старости? После очередной остановки они прячут свои гаджеты в карман и выходят, а им на смену в вагон вливаются другие, быстрыми глазами ищут свободные места и с полным правом плюхаются на них – чтобы хоть и на краткое, от остановки до остановки, время сказать себе: «Жизнь удалась!» Как по команде, у них в руках появляются всё те же гаджеты, чтоб знать, что будет завтра или через день. Самая читающая страна стала самой разглядывающей себя державой. Привычно и как-то горько смотреть на одну и ту же картину. Хочется думать, что я ошибаюсь; не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес забрела.

Анатолий ГРЕШНЕВИКОВ. Василий Иванович Белов, автор великой книги «Лад», отвечая на мой вопрос, когда мы возродим русскую деревню, ответил: «Деревню уже не возродить». Так на чём должны вырасти Беловы и Распутины, если той деревни, которая взрастила их, уже нет и, видимо, не будет?!

Валерий ХАЙРЮЗОВ. Думаю, Василий Иванович был прав; ту деревню, в которой он родился и жил – не возродишь. Деревня будет, но она уже будет другая. Давай вспомним небольшое стихотворение Николая Иванова:

Никогда

Ничего не вернуть,

Как на солнце не вытравить пятна,

И, в обратный отправившись путь,

Всё равно не вернёшься обратно.

Эта истина очень проста,

И она, точно смерть, непреложна.

Можно в те же вернуться места,

Но вернуться назад

Невозможно…

Распутин тоже говорил об исчезновении той деревни, которую любил и знал. Но остановить письмом, словом, можно того, кто способен читать и мыслить самостоятельно, делать из этого правильные выводы. Как, например, сделал Хасбулатов, находясь в камере «Лефортово». Но всех-то не посадишь и не переубедишь. А писать и читать люди будут. Только о чём? Недавно на конференции «Молодость. Творчество. Современность», проходившей на Байкале, один из обсуждаемых начинающих писателей – кстати, уже ставший руководителем творческого объединения «Неоклассический синдром», – рассказывая о своём творчестве и о себе, о западных писателях, на кого он равняется и кому подражает,