надавил на акселератор. На заднем сиденье рядом со мной уселась Мария Федоровна, Любовь Николаевна забралась на переднее сиденье возле Максима. Инга с сынишкой, Людмила и Алексей отправились домой пешком. Им места не хватило, но они на нас не обиделись.

— Машина, не резиновая, — вставил свое замечание Зоров.

Максим был доволен, что ему доверили везти молодых — мать и отца, двух бабушек. Он неторопливо объехал весь поселок. В центре — сын остановился у памятника павшим воинам. Мы взяли букеты цветов и положили их у подножья воина-освободителя — белой фигуры на постаменте. Ямаева сообщила мне шепотом:

— На фронте, при защите отечества погибло более пятисот сельчан.

«Хундай» слушалась сына. Он вел автомобиль прекрасно. Я как водитель со стажем был им доволен. Максим умел плавно, остановить машину для чего заблаговременно снимал ногу с педали газа и выжидал некоторое время. Тяжелый автомобиль на грунтовой дороге довольно быстро сбрасывал скорость. Затем, когда он уже ее полз, парень надавливал на педаль тормоза. Затормозив у дома, переключив скорость на нейтралку и поставив машину на ручной тормоз, Максим тут же соскочил с сиденья и помог выйти бабушке Любовь Ивановне и Марии Федоровне, а я открыл двери и подал руку Светлане Филипповне. Женщины тут же поспешили в дом. Я помог Максиму загнать «Хундай» во двор и уже затем мы поднялись по ступенькам на крыльцо.

— Ой, что такое? — услышал я голос тещи, — неужели я забыла запереть дом, или может пока нас не было кто-то забрался из чужих и похозяйничал?

— Мария Федоровна, пропустите меня, я сейчас быстро разберусь! — сказал я и открыл двери.

— Мама, не ходи, пусть Андрей, — тут же поддержала меня Светлана Филипповна.

Я осторожно вошел в прихожую. Она была пуста. Затем я побывал на кухне и заглянул в соседнюю с ней комнату. За мной по пятам следовала жена.

— Заходите, не бойтесь, в доме пусто, — крикнул я, и отправился осмотреть еще одну — последнюю комнату. В ней, развалившись на кровати, безмятежно спал Филипп Григорьевич. Я его не сразу признал и чуть было не набросился на своего тестя, но хорошо, что вовремя подоспела Светлана и остановила меня:

— Да ты что? Это же мой отец!

Я тут же пожелал его разбудить, но супруга не позволила мне.

— Нет-нет, отца сейчас не нужно будить. Он с дороги. Не проснется. Дней несколько, наверное, глаз не сомкнул.

Мы тихо прикрыли дверь и вышли.

— Ну, что там? — спросила с опаской, появившись на пороге дома, Мария Федоровна.

— Там, Филипп Григорьевич, он вернулся, — ответил я.

— Как это вернулся, не может быть? — запричитала теща. — А где же он, почему прячется, не выходит?

— Его сейчас из пушки не разбудишь, спит, как медведь, павший в зимнюю спячку, — сказала Светлана Филипповна.

— Ну, и ладно пусть спит на здоровье, — тут же успокоилась Мария Федоровна. — Я только взгляну на него, и давайте займемся столом, нужно же наше событие как-то отметить, так ведь?

Отец Ямаевой проснулся и вышел к нам в тот момент, когда стол ломился от кушаний. Он словно почувствовал подходящий момент, когда мы готовились торжественно отметить наше венчание.

Филипп Григорьевич разрешил нам всем обнять себя и поздравить с возвращением. Он подпустил к себе даже Алексея, и что было для меня странным видеть: по-отечески обнял его и похлопал по плечу, словно между ними никогда и не было разногласий. Зоров не боялся его, в общении был прост — плохое у него из памяти стерлось. Будто и не было. Филипп Григорьевич сразу же это почувствовал и спросил у меня, как только представилась возможность. Я рассказал ему о том, что приключилось с Алексеем. Филипп Григорьевич сочувственно сказал:

— Я постараюсь для него быть не отчимом, а отцом — хорошим отцом.

Ямаев долгое время был в этом доме хозяином, им и остался. Он тут же взял на себя роль командира и принялся отдавать приказы, лишь свою любимую доченьку и слушался, правда, после того, когда она, выбежав из кухни, через минуту возвратилась и показала паспорт.

— На, посмотри, посмотри! — и протянула документ отцу.

Он долго и тщательно осматривал его, прочитал все страницы, ни одной не пропустив. Довольство так и светилось у Ямаева на щеках, на лбу, сверкало огоньком в зеленых глазах, он теперь знал, что его дочь — его. Он — Ямаев и она — Ямаева. Много-много лет она была дочерью Марии Федоровны, сестрой Алексея, но только не была его кровиночкой, и вот все образумилось.

— Ну, что убедился, чья это дочь? — и Мария Федоровна ткнула пальцем в Светлану. — Папенькина? Папенькина, вся в тебя, зря сомневался!

— Да не сомневался я, — в сердцах сказал Филипп Григорьевич, — не сомневался, но пойми, мне было обидно. Моя дочь и не моя — Зорова — твоего первого мужа. Я будто ни причем, выкрикнул тесть и замолчал, но ненадолго. Он после нескольких лет отсутствия не мог молчать — хотел высказаться. Ямаев убедившись в достигнутой, наконец, справедливости, успокоился и уже без горести, спокойно сказал:

— Я, понимаю, в это наше неспокойное время — фамилия Ямаева для жизни не подходит. Меня, пока я добирался до дома, раз сто проверили и всегда странно косились, будто я не человек. Паспорт спасал, то есть прописка. Национальные передряги — распри изменили нашу действительность. Нужно приспосабливаться: быть среди русских — русским. Я, например, маджахед, твой отец, — обратился ко мне Филипп Григорьевич, пусть не по фамилии — по внешности — лицо кавказкой национальности, так ведь? — и мой тесть каждому из нас заглянул в глаза, даже к Людмиле.

— Я, не буду против, если, ты, Светлана снова возьмешь фамилию мужа. Вы ведь не зря отправились в церковь? Я, думаю для того, чтобы жить вместе?

— Да, папа! — ответила Ямаева. — Значит, ты там был?

— Был! — сказал Филипп Григорьевич, — и, хотя христианство это вера не моих отцов я рад за тебя и Андрея. Я, как мы все здесь, не был особо верующим и не стал им, если бы стал — меня уже не было бы в живых. Я должен был искупить грехи… Видел я своего сына, законную жену… Ты, у меня жена, одна единственная, — тихо сказал Филипп Григорьевич и обнял Марию Федоровну, — другой у меня нет. Никого у меня там, на родине, нет. Ну, разве что мать и отец, но они уже в земле. Я им поклонился… Отдал дань и уехал…

— Папочка-папочка, как ты мог усомниться в том, что я не твоя? Я твоя и