– Не поезд, а Ноев ковчег, – непонятно заметила Фатима, помогая отмывать очередного приемыша.

Деев сделал скучное лицо, не соглашаясь и не отрицая. Беспризорников он уже научился понимать, а женщину эту странную – еще нет.

* * *

Деев состязался со Смертью.

Он понял это в одну из тех невозможно долгих ночей, когда сидел с открытыми глазами на крыше штабного вагона и смотрел в степь. У груди его сопел спящий Загрейка, вдоль эшелона шуршала по траве пара “бегунков”. Спина и плечи еще ныли от недавней работы – киргизская почва была твердой, как лошадиное копыто, и рытье могил для умерших превращалось в долгую мук! у. Усталости не было вот уже которую неделю, но начавшиеся недавно приступы мелкой дрожи в пальцах стали часты – руки тряслись по-стариковски даже сейчас, в минуту спокойствия, обнимая сонного ребенка. Луна била с неба, как прожектор, превращая землю в яркое серебро, а тени на ней – в черные дыры. И в этом белом, почти дневном свете Дееву стало ясно: все так и есть.

Смерть подсела в эшелон уже давно, зайцем. Выждала немного, усыпляя бдительность командира, а после начала забирать детей. Сначала обернулась голодным истощением и забрала лежачих. Теперь превратилась в холеру и забирает больных. Сегодня похоронили четверых. Это больше, чем вчера. А вчера было – больше, чем предыдущим днем. Что же будет после?

– Где ты? – громко спросил он, отложив неподвижного Загрейку и поднимаясь на ноги.

Не отвечает, прячется.

В такую светлую ночь – не уйдет.

– Где ты? А ну покажись! – запрыгал с крыши на крышу, заглядывая за трубы отопления и приподнимая люки.

Револьвер на всякий случай из кармана достал.

– Ближе ко мне держись, брат, – скомандовал Загрейке, что плюхал рядом, продирая глаза. – Укроешься за моей спиной.

В люках – никого. И за трубами тоже. И здесь. И здесь.

Крыши лежали облитые лунным светом, как белой краской, и одинаково пустые. Жесть гремела под весом деевского тела – верно, тяжелые шаги его были слышны в вагонах. Длинные тени, его и Загрейкина, зигзагами скакали из-под башмаков и вываливались в степь.

– Ну?! Что же ты прячешься, как последняя тварь? – Проклятые пальцы тряслись, но курок взвести смогли. – Выходи!

А кто сказал, что она будет ошиваться по верхам, рядом со здоровым Деевым? Ее место – рядом с больными, в холерном бараке. Видно, там и засела, сука.

Деев метнулся в конец состава, спрыгнул на площадку – подвернул ногу, но не почувствовал боли – и рванул на себя лазаретную дверь. В нос шибануло известью, нездоровым потом и холерной грязью.

– Я знаю, ты здесь!

Шторки в помещении были придернуты на ночь, и он принялся распахивать их, перескакивая из отсека в отсек. Ткань отчего-то не слушалась – рвалась и падала на пол. Вот и славно! Больше света – легче искать. Упавшие занавески лепились к башмакам, опутывая ноги и мешая шагать, – он распинывал их в стороны, как свору злобных собачат.

– Цену назначила? Одну треть детей себе захотела? Вот тебе одна треть! – Он притаптывал каждый оборванный кусок ткани – вдалбливал каблуком в половицы, чтобы уже усмирить наверняка. – Вот тебе! Получи!

Всех распинал, со всеми справился – стало в бараке светло как днем. Содрал последнюю занавесь, а из-за нее люди таращатся: бог со своей матерью и фельдшер в халате на голое тело, волосы дыбом.

– Где она? – закричал Иисусу в равнодушное лицо. – Где спряталась?

Молчит.

– Какой же ты бог, если такой малости не знаешь?! – Деев ткнул раскрытой ладонью в божественные очи – кажется, засадил пяток заноз, но боли не заметил. – Сам отыщу, без тебя!

– Отдай револьвер, внучек.

– Шиш тебе, дед! – Деев сложил раненую ладонь в твердый кукиш и выставил на Буга; и другую руку, с зажатым револьвером, тоже выставил. – В этот раз помешаешь – пеняй на себя. И убери инструменты свои, от них в голове звон. – И тебе – шиш! – повел кукишем, направляя его то вправо, то влево, в самую густоту ночных теней по углам лазарета. – Никого тебе больше не отдам! Лучше сама выходи. Все одно найду.

На нарах у Джульетки Бланманже – нет ее. И под нарами тоже. И под одеялом у Леши Три Тифа. И под лавкой у Нонки Бовари. Дети лежат, еле дышат, синевой аж светятся. А смерти рядом – нет.

– Не тереби больных, внучек, им и без тебя худо!

У Голодного Гувера – нет. У Ченгиза Мамо – нет. У Овечьего Ореха – тоже.

– Не приближайся, дед! Знаю все твои фокусы – цапнешь сзади, как медведь, и оружие отнимешь. А мне сегодня дело сделать надо – найти ее.

У Пинкертонца – нет. У Козетты – нет…

– Ему нужен свежий воздух. Откройте дверь, сестра!

– Стоять на месте, сестра! Дверь не открывать. Я сам открою, сам! Не то сбежит.

Дверь. Площадка. Хлоп! Снова дверь. Хлоп!

И вот он уже в соседнем вагоне.

А инструменты медицинские всё звенят колоколами, то в одном ухе, то в другом – так и не выкинул их дед, ослушник. И руки дрожат, едва револьвер не роняют.

Где же ты прячешься, трусливая? Выходи!

Кто это визжит? Уж не ты ли? Нет, всего лишь дуры сестры.

Кто это убегает, весь в белом? Нет, опять не ты, кто-то из детей.

Что это за грохот? Да это же я сам только что выстрелил – в потолок.

– Где ты, сука?!

– Я здесь, – голос рядом.

И вот уже стоит она – высокая, прямая. Близко. Смотрит.

Деев приближает лицо, но столь ярок лунный свет – или густ пороховой дым? – что не разглядеть ничего – как ваты в глаза напихали.

– Пойдем за мной, – говорит она.

Он втыкает револьвер ей в грудь – ствол упирается во что-то упругое, сильное, вполне телесное.

– Не теперь. – Она кладет прохладные пальцы на его сжимающий оружие кулак и властно тянет вниз.

Деев подчиняется: теперь-то уж ей никуда не деться, пусть покомандует чуток. Она берет его за кисть – как берут капризного ребенка, чтобы вывести из комнаты, – и ведет за собой. Они шагают вдвоем – через вагоны, через площадки, через вагоны, через площадки – и скоро оказываются в какой-то очень знакомой комнате. Большое зеркало ползет вбок, отгораживая пространство и наполняя его лунным светом. Щелкает замок.

– Теперь. – Он снова втыкает в нее револьвер.

– Посмотрите на меня, Деев, – говорит она. – Вы меня узнаёте?

Знакомая женщина стоит перед ним – в накинутом поверх исподнего бушлате. Всклокоченные волосы кудрявятся над макушкой. Одна щека смята со сна.

Он кивает: узнаю. Узнаю тебя, Белая. Да и всё узнаю: и купе наше штабное, и диван в нелепых цветах, и гармошку. Узнаю всё.