Снаружи легонько стучат.

– Как вы, комиссар? – спрашивает фельдшерский голос.

– Полный порядок, – отвечает Белая громко, не открывая купе. – Всем идти спать.

Не сразу, но через минуту шаркают шаги – удаляются по коридору. Голосов не слышно, видно, люди расходятся молча, обмениваясь одними только взглядами.

Стыд накатывает резко – как и боль от заноз в ладони, как и боль в подвернутой ступне. Стыд и боль – одинаковой силы.

Эх, если бы только рядом была Фатима! Тогда бы – упасть на колени, обхватить руками мягкое женское тело и утопить в нем пылающее лицо, утопить этот несносный стыд – подышать судорожно, поскулить от смущения или даже всплакнуть. А сейчас?

Деев кладет револьвер на стол – металл звякает о лаковую поверхность. Затем садится на край дивана и, глядя в пол, зубами выдирает из ладони занозы – в ранках набухают красные капли. А пальцы-то по-прежнему дрожат, будь они неладны!

– Давайте-ка лучше я. – Белая присаживается рядом, берет его подрагивающую руку и так же, зубами, вынимает из-под кожи впившиеся щепки.

Проступающую кровь – слизывает. А поверх – целует долго. И еще, еще.

Нельзя, невозможно – и так уже стыдно, аж загривок пылает!

Не стыдно. Можно.

Позже, после – когда схлынет стыд!

Нет, сейчас, непременно.

Не хочу и не стану!

Станешь. Будешь. Теперь.

Она приникает к нему властно, и он подчиняется – опять, в десятый и сотый раз…

– Из жалости ты со мной? – спросил Деев много позже, когда они устало лежали рядом, едва умещаясь на диване.

Руку саднило едва заметно, а подвернутая нога и вовсе перестала ныть – боль ушла. И стыд ушел – удивительным образом. В груди было легко. И в голове – легко.

– По расчету. – Белая поднялась и пятерней начала энергично расчесывать сбившиеся кудри. – Мне нужно, чтобы вы до Туркестана эшелон довели. Чем могу, тем и помогаю.

Уж лучше б молчала!

– Не совестно признаваться-то? – Деев хотел обидеться, но обида никак не закипала – на сердце было спокойно и чисто, как телу после жаркой бани.

– Совестно детей посреди ночи будить и револьвером пугать. – Стала перебирать разбросанное по полу исподнее в поисках своего. – И голову на середине маршрута терять совестно.

Нет, не брали нынче Деева ехидные слова – обретенную в душе умиротворенность поколебать не могла даже язва-комиссар.

– Я не потерял. Наоборот, сейчас только все и понял по-настоящему.

– Что поняли?

– Мы возьмем всех детей, кто попросится в эшелон, – вот что! – От простоты и правильности этой мысли его аж подбросило, и Деев сел, потирая чубчик. – И не только тех, кто попросится. Всех, кого встретим по пути. Всех, кого найдем. Всех возьмем!

Комиссар, уже полуодетая, присела обратно на диван и уставилась на Деева:

– И что вы будете с ними делать – в Самарканде? Не примут их в целевой детдом.

– Примут, – ответил прямым взглядом на прямой взгляд. – По бумагам пойдут как голдети Поволжья. Если что – припишем пару имен, проверять не станут.

– Вы что же, не докладывали в Казань о смертности?

Деев только головой покачал: не докладывал. В нарушение всех инструкций и в обход обычного здравого смысла, по слабости характера или еще по какой причине – а не докладывал. Ну не мог он своей рукой вписать в депешу безликое слово “убыль” и поставить напротив безликую же цифру умерших! Не мог.

– Это подлог, Деев. – Строгий взор женщины стал и вовсе прокурорским.

– И ты теперь этого подлога соучастница.

– Не застращаете!

– Не больно-то и хотел. Мы теперь, комиссар, до таких краев добрались, где ты мне больше не указ. Хочешь – жалуйся: хоть сусликам в Голодной степи, а хоть ящерицам в аральских песках.

Они смотрели друг на друга, не мигая и не отводя глаз, будто бодаясь взглядами. Деев чувствовал, что побеждает.

– Дождусь, пока доберемся до Ташкента или Самарканда, уж там-то телеграф отыщется.

– Лады, – согласился он легко. – Я как раз побегу детей в детский дом устраивать, а ты – на меня жалобы катать.

– Их не примут, Деев! – И по тому, как пылко воскликнула Белая, он понял, что победил. – У ваших новичков на мордах написано, что они бродяги со стажем и вовсе не из Поволжья! Калмыцкая и киргизская степи, Черноморье, Каспий – вот что на них написано! Никакие подложные бумаги не помогут. В Самарканде тоже не идиоты сидят.

– Этих детей примут. Примут непременно! – Он взял в руки ее лицо и крепко поцеловал в лоб. – Ты, главное, не мешай, Белая.

И только сейчас заметил, что пальцы перестали дрожать.

* * *

Холера унесла сорок детских жизней.

Казюк Ибрагим. Падишах. Радищев. Барабулька. Соня Цинга. Мустафа Бибика. Голодный Гувер. Елдар Сгайба. Джульетка Бланманже. Исрек Юсуп. Все они остались на станции Ак-Булак.

Тильда Прокаженная. Фадя Сызрань. Сцопа. Касим с бана. Мазурик Фирс. Нонка Бовари. Маганя. Хазик Аминь. Углич не стреляй. Лёша Три Тифа и Лёша Лужа. Тюпа Сарапульский. Наргиза с Агрыза. Все остались на полустанке Куранли.

Фенимор Купер. Ахма. Хамит Закрой Хайло. Зубатка Зейнаб. Жека с Ижевска. Хабиба Толстуха. Заморозь. Пинкертонец. Они остались на полустанке Биш-Тамак.

Козетта Кокс. Муса Кряшен. Троцкий на ша́ру. Глухая Нухрат. Иблис Меня тоже. Мокрец. Каюм Безглазый. Дёма с Костромы. Заусенец. Эти остались у Кок-Бека.

А Деев за это время принял в эшелон три десятка беспризорных. Если считать с теми, кого подсадил в Оренбурге, – то все пять.

У Жаман-Су, где заправлялись водой, образовалась у “гирлянды” пара оборванцев юного возраста. По всему, опытные скитальцы: еду не канючили, а по заведенному бродяжьему этикету уселись вблизи от штабного и красноречиво таращили голодные зенки – не на машиниста с помощником, а только на комиссара с начальником поезда. Деев и свистнуть не успел – залезайте к нам! – как уже сидели на тормозной площадке. В поезде холера, предупредил он. Лишь осклабились снисходительно: что же мы, холеры не видали? Под рваными шапками из меха обнаружилась у них яркая белобрысость, а в речи – отчетливое северное оканье.

На полустанке Кара-Тургай – заброшенном, как и многие в этому краю, – почудились Дееву какие-то звуки в пустом домике станционного смотрителя. Заглянул в разбитые окна, прошерстил задний двор и только в подполе обнаружил, наконец, трех бурых от грязи диких зверьков, что на поверку оказались двумя мальчиками и одной девочкой. По-русски не говорили, по-киргизски не понимали (для общения с местными Деев обычно привлекал сестру-башкирку, чей язык вполне напоминал киргизские и казахские наречия). Судя по огромным черным глазам под густейшими же черными бровями, почти сросшимися на переносице, были эти детки откуда-то с Кавказа. Деев забрал в эшелон и их.