за тёмная полоса там впереди? Вода? Я перехожу на бег. Да, точно, это река, и к берегу уже пристаёт длинный низкий челн, которым правит фигура в бесформенном балахоне. А у самой кромки воды его ждёт полупрозрачная, с трудом различимая тень.

— Оля!

Традиционно это место безмолвия, но мне плевать на традиции. Вместе с моим голосом возникают другие звуки: приглушённый стук подошв по земле, скрип песчинок под днищем пришвартовавшейся к берегу лодки. Тень уже собирается подняться на её борт, однако, услышав меня, замирает.

— Стой!

Я всё-таки успеваю добежать. Тяжело дыша, останавливаюсь рядом с челном: — П-погоди, тебе, — глотаю ртом воздух, — тебе туда не надо.

Ольга молчит, зато перевозчик неприветливо буркает: — Опять ты? Что за манера шляться, где не положено?

— Извините, — я более-менее восстанавливаю контроль над дыханием. — Я не хотел мешать вашей работе, но этой девушке нечего делать на той стороне.

— Ты мне тут не командуй: нечего, есть чего — не тебе решать.

— И не вам, — бестрепетно смотрю в непроглядный мрак под капюшоном перевозчика. — Запись в Книге пока не сделана.

Лодочник издаёт ржавый смешок: — Ишь, какой образованный! Ну, ладно, девчонка, коли не сделана, то выбор за тобой. Поедешь со мной или пойдёшь с ним?

Голос Ольги тих, как шелест сухих листьев: — Зачем мне возвращаться? У меня не осталось ничего, кроме осколков мечты и иллюзий.

Стискиваю кулаки: о, как я её понимаю! И как же она не права.

— Оля, это не так. У тебя остались папа и мама, подруги, Андрей, Вася, Виталий, Белка, наконец, — и им всем будет очень плохо, если ты уйдёшь.

— Всем, — шепчет Ольга. — И тебе?

— И мне. Разве иначе я был бы здесь?

Ольга молчит, только по щекам у неё медленно катятся слёзы-жемчужинки.

— Оля, надо жить. Поверь мне, я был за чертой: существование там во стократ хуже и оттуда уже ничего нельзя изменить. А в жизни — можно всё.

— Он прав, девушка, — лодочник говорит с плохо подходящей его образу теплотой. — Я помню, каким тусклым он приходил к Ахерону в прошлый раз, и я вижу его свет сейчас. Подумай, пока ты ещё можешь вернуться.

Я совсем не уверен, что в обязанности перевозчика входит переубеждать его потенциальных пассажиров, однако ужасно рад поддержке.

— Я, — Ольга решительно стирает слёзы ладонью. — Я подумала. Мои родители не заслужили потерю единственной дочери из-за того, что она неудачница в личной жизни. Я не причиню им этого горя. Я буду жить.

— Умница, девочка, — лодочник отталкивается шестом от берега, снимая челн с мели. — Увидимся, когда подойдёт твой срок. И твой, — наставляет он на меня узловатый палец. — А до тех пор чтобы у черты и тени твоей не было, понял?

— Понял, — улыбаюсь я в ответ. — Спасибо вам.

Моя благодарность остаётся без ответа, и лодка растворяется в сгущающемся над Ахероном тумане.

— Как же нам теперь выбираться? — Ольга оглядывается по сторонам. — Я совсем не помню дороги сюда.

— Что-нибудь придумаем, — утешаю я её. — Давай руку.

Ольга протягивает ладонь, и я для надёжности переплетаю наши пальцы. Будем надеяться, фокус с намерением сработает ещё раз.

— Тим, смотри! — вдруг ахает Ольга. — Бабочка!

Ярко-жёлтая лимонница — откуда она здесь? — танцует перед нами в воздухе, бессловесно зовя идти за ней.

— Дрейк, — выдыхаю я. Ну конечно, разве он мог оставить меня одного?

— Кто? — переспрашивает Ольга.

— Друг. Идём скорее, нас ждут.

И мы уходим от берегов Ахерона — обратно к сложной, горькой, яркой, изменчивой жизни.

Объятия — это первое, что я чувствую, возвращаясь из сна. За ними прячутся тревога и страх потери, но главенствует над всем вера. Я обнимаю Дрейка в ответ: спасибо, спасибо за то, что ты есть, за то, что вывел меня тогда и сейчас.

— Она вернулась? — хрипло спрашивает Дрейк.

— Да.

— Вася сказал, она в центральной районной. Там хорошие врачи и новое оборудование. С ней всё будет в порядке.

Киваю: да, без сомнения. В сравнении со смертью всё поправимо.

— Ты молодец, Бабочка.

Не думаю. Если бы не я, она, возможно, никогда бы не оказалась у черты раньше срока.

— Ты молодец, — с нажимом повторяет Дрейк. — Посмотри на меня.

В бледном свете умирающего месяца трудно разобрать выражение его лица, но именно поэтому мне хватает смелости наконец-то сказать первым: — Я люблю тебя.

Кажется, будто планеты и звёзды на мгновение застывают посреди своего вечного движения — и вдруг срываются с вычерченных законами природы орбит.

— И я, Бабочка мой, любимый мой, я тоже… — Горячечный шёпот рвётся, как ветхая ткань, — Счастье моё, радость моя…

И тогда я снова вижу улыбку Бога, слово для которого — любовь*.

***

Когда у вас в коллегах один из богов-олимпийцев, это значительно упрощает жизнь.

— Переведи на громкую, я хочу, чтобы вы оба послушали, — распорядился позвонивший мне в шесть утра Вася. Мы с Тимычем как раз выгуливали Белку в совершенно пустом дворе: даже дворник поленился вставать в выходной в такую рань. Таким образом, о приватности можно было не волноваться, и я без протестов включил громкую связь.

— Ночью Ольге сделали операцию — всё прошло успешно, и теперь она сможет хвастаться будущим сыновьям титановой пластиной в плече. К счастью, это единственная травма, которая предполагает длительное лечение. Я поговорил с моим, хм, старым знакомым от медицины: выздоровление Ольги пройдёт чётко по учебнику, и спустя две недели её отправят восстанавливаться домой.

— Родители знают? — вклинился с вопросом Тим.

— Да. Им ещё ночью позвонил некто, представившийся санитаром «скорой помощи». Не переживай, Сорокин, она не одна. Так что отдыхайте, вы заслужили. Андрюша, увидимся завтра.

— Эй, Василий, подождите минуточку! — Я успел до того, как в динамике наступила тишина отбоя. — Что за новость про Ольгиных будущих сыновей?

— Поживёте — увидите, — Даже по телефону было слышно, что у Щёлок доволен, как слон после купания. — Пока-пока, коллеги.

Вася повесил трубку, а мы с Тимом задумчиво посмотрели друг на друга.

— Надеюсь, это не Виталий, — сказал я.

— Вряд ли. Вася бы не стал так радоваться.

— Почему?

—