Ковыляя пьяным шагом, я выбрался на улицу. У самого «лендровера» навалилась такая усталость, что чуть не подкосились ноги. Дженни лежала на боку, как я ее и оставил. До ужаса белое и неподвижное лицо. Даже с расстояния в несколько шагов было ясно, что дыхание сильно ухудшилось. Сплошные хрипы, неровный и быстрый, слишком быстрый, темп.

– Дэвид...

Голос Генри, точнее, едва различимый шепот. Я обернулся. Он не шевелился, хотя и повернул голову в мою сторону. Влажная от крови, блестит одежда. На бледном гравии вокруг тела расплываются темные пятна. В полумраке я видел, что глаза у него широко распахнуты.

– Я знал... что ты темная лошадка...

Я уже поворачивался к Дженни, когда он позвал еще раз:

– Пожалуйста...

Не хочу его видеть. Ненавижу его, и не за то, что он сделал, и даже не за то, кем оказался. Нет, я ненавижу его за то, кем он никогда не был. Впрочем, я все еще колебался в нерешительности. Даже сейчас, оглядываясь назад, я не знаю, как бы поступил в ту минуту, если бы...

Если бы Дженни не перестала дышать.

Словно выключили звук. Дыхание просто исчезло. Застыв на месте, пару секунд я смотрел ей в лицо: вот-вот она вздохнет, вот сейчас... еще немного подождать и... Стояла полная тишина. Я лихорадочно полез в машину.

– Дженни? Дженни!

Я обнял ее, приподнял за плечи, и голова девушки безвольно откинулась назад. Глаза – полумесяцы белизны, разлинованные до боли красивыми ресницами. Пульс, где пульс? Ничего...

– Нет!

Что это? Как такое возможно? Почему сейчас?! Паника будто парализовала меня. «Думай. Думай!» Под волной адреналина стали проясняться мысли. Я перевернул Дженни обратно на спину, схватил одеяло и, свернув его жгутом, подложил ей под шею. Мне доводилось делать искусственное дыхание, но как бы понарошку, еще во время учебы в институте. «Давай же!» Чертыхаясь на собственную неуклюжесть, я запрокинул ей голову, сжал пальцами нос и неловкими пальцами принялся вытягивать язык из гортани. Когда я прижался губами к ее рту, перед глазами все поплыло. Сделав один прямой выдох, затем второй, я крест-накрест уперся ладонями ей в грудину и начал ритмично выжимать, считая секунды.

«Давай, давай!» – беззвучно молился я. Еще раз прямое дыхание рот в рот, опять прокачка легких... Нет? Делай снова, делай!.. Под руками обмякшая, безразличная Дженни. Из моих глаз катятся слезы, кругом все размыто, стерто, неясно... Но я упрямо продолжаю работать, хочу своей волей включить ее сердце... Вдохнуть жизнь...

Бесполезно.

Я прогнал эту мысль из головы, сделал еще один выдох и досчитал до пятнадцати, нажимая ей на грудь. А потом то же самое – еще раз. И еще...

Она мертва.

Нет! Не верю! Ослепленный слезами, я продолжаю работать. Окружающий мир сузился до бездумного повторения: «Выдох. Нажим. Раз. Выдох. Нажим. Два...»

Я потерял всякое чувство времени. Не услышал даже завывания сирен, не заметил света фар, хлынувших в салон. Нет ничего... Ничего, кроме неподвижного, холодного тела и моего отчаянного ритма. У меня на плечах чьи-то руки, и тем не менее я отказываюсь сдаться.

– Нет! Прочь! – пытаюсь я бороться. Кто-то тянет меня назад, от «лендровера» и моей Дженни. Дворик запружен машинами, залит вспышками, шумом, суетой... Поддерживая под руки, санитары тащат меня к карете «скорой помощи». Исчезают последние силы, подгибаются ноги, я падаю на гравий... Перед глазами – лицо Маккензи. Он что-то говорит? Я ничего не слышу, мне все равно... Возле внедорожника снуют какие-то люди...

И здесь, прорезавшись над сумятицей, до меня долетают слова, от которых едва не останавливается сердце:

– Без толку. Опоздали.

Трава похрустывает под ногами стеклянной крошкой. Раннее утро заиндевелым ртом высосало краски из пейзажа, превратив его в унылую монохромную пустыню. Одинокая ворона закладывает вираж в белесом небе; неподвижные крылья наискось режут ледяной воздух. Взмах, второй – и птица исчезает среди костлявых веток. Еще один черный комок в паутине голых сучьев...

Руки в перчатках, но мне все-таки холодно. Запихнув их поглубже в карманы, я притопываю на месте: стужа пробирает даже сквозь толстые подошвы. Вдалеке видна машина, крошечное цветное пятнышко, ползущее по извилистой ниточке дороги. Я смотрю ей вслед и завидую водителю, чье путешествие ведет к теплу жизни, теплу человеческого дома.

Рука сама собой тянется к белой полоске над бровью. Опять чешется. Из-за холода, наверное. Памятный знак о той ночи, когда я рассек себе лоб о дверцу «лендровера». За прошедшие месяцы все зажило, остался лишь узенький шрам. Куда сильнее напоминают о себе другие, невидимые глазу раны. Впрочем, я знал, что даже они когда-нибудь покроются струпьями и затянутся.

Когда-нибудь...

Эх, столько времени минуло, а ведь до сих пор не получается окинуть манхэмские события непредвзятым взглядом. С другой стороны, все реже и реже вспыхивают мимолетные воспоминания о ночной буре и спуске в погреб, о том, как я вез Дженни сквозь ливень, о том, что случилось дальше... Но все равно, пусть уже и не столь часто, эти картинки били по сознанию так, что становилось трудно дышать.

Полиция застала Мейсона живым. Вообще говоря, он еще трое суток протянул и даже иногда приходил в сознание. Ненадолго, впрочем: только чтобы успеть улыбнуться женщине-полицейскому, сторожившей его палату. Одно время я волновался, что меня самого потянут к ответу. Уж такие у нас в Англии законы. По счастью, очевидных обстоятельств самообороны на пару с жуткими свидетельствами из погреба хватило, чтобы не завязнуть в абсурдных аспектах уголовного кодекса.

А если кому-то нужны еще доказательства, то пускай они берут их из дневника, что полиция нашла в запертом столе Генри. Отчет о неофициальном психологическом проекте, сиречь подробнейший журнал наблюдений за младшим садовником Манхэма, ставший, по сути дела, посмертным признанием. Генри оказался заворожен, пленен, очарован своим «подопытным кроликом». Это видно невооруженным глазом: начиная от раннего садизма Мейсона-подростка (те самые замученные кошки, о которых мне давным-давно говорил Маккензи) и кончая последними часами их извращенного партнерства.

Хотя дневник мне самому читать не приходилось (да и не было никакого желания, если честно), я побеседовал с одним из полицейских психопатологов, кому довелось с записями поработать. Он даже не скрывал своего восторга. Ну еще бы: уникальный шанс заглянуть не в одну, а сразу в две больные души!.. Плотоядно облизываясь, психопатолог поведал мне, что как раз на таком материале создают себе профессиональную репутацию.

Думаю, Генри, тщетно рвавшийся в психологи, сумел бы по достоинству оценить иронию.

Что же касается моих личных чувств в адрес бывшего партнера, то в них я до сих пор не могу разобраться толком. Гнев? Разумеется. Но и печаль тоже. Причем не по поводу его смерти, а скорее в связи с напрасной растратой всей его жизни и жизни тех людей, что сгинули по его милости. Мне и сейчас сложно примирить в сознании два этих образа: человека, которого я считал верным другом, и то ожесточенное создание, каким он оказался ближе к концу. Как теперь я могу понять, кто из них был подлинным Генри?