Джимми Пейдж заиграл один величайших риффов в истории, падал теплый снег, а Джон Поль Джонс вторил снегу на меллотроне. — Мне очень плохо, — размазывал слова и снег по лицу Костя. — О, как мне, как мне плохо, — повторял Роберт Плант за Костей, только октавой выше. — Я не знаю, почему я это сделал… — Я ищу дорогу назад из места по имени Место, соф хаолям смола, теплый снег падал на золотые кудри Планта. — Я нес альбом на толкучку, но Аннушка уже настроила ситар Джимми Пейджа… — Я — странник во времени и пространстве, пел Плант. — Ты должен меня понять, — сказал Костя и выдохнул так глубоко, как будто умер. Слышно было, как на другой стороне мешали ложечкой чай и перебор на ситаре.

Бонэм отстучал коду, и наступила тишина. Падал теплый снег.

От кошмара можно проснуться. От собственной жизни нельзя

Никто не знает, было это на самом деле или нет. Даже я.

Падал теплый снег. Врач скорой помощи Костя Парфенов продолжал исповедоваться сквозь ситар и пьяные слезы, повторяя: «Кашмир». Ну или «кошмар» — сквозь теплый снег было плохо слышно.

Кошмар — это было бы замечательно. От кошмара можно проснуться. От собственной жизни нельзя.

Падал теплый снег. Ложечкой в чае звенел трамвай. Однажды я уже гулял по трамвайным рельсам, и меня сбил трамвай. Пришлось открыть глаза. Я оказался в Питере, во времена, когда диск «Наутилуса» с «Аквариумом» — «Титаник на Фонтанке» стоил семьдесят пять тысяч восемьсот рублей, за охотничью двустволку просили миллион, а сам Питер был еще Ленинградом.

На улице ночь, бесфонарно и безаптечно. Стоит невыносимая питерская красота и грузовой трамвай с надписью Г-15 на «морде». А в кабине трамвая с надписью Г-15 на «морде» — вагоновожатая Света с синяком на морде.

Когда ты оказываешься в новом месте, к тебе приходят в сон духи этого места. В Израиле духи красно-кирпичные, шершавые, как хамсин. А в Питере духи серые, с синяками под глазами.

Вагоновожатая Света жестом показала мне на открытую платформу трамвая, я забрался туда, и мы поехали.

Питер. Ветер. Некоторые ссут против ветра, но это приезжие. Питерцы бросают на ветер деньги, слова и жизни.

Света довезла меня до Лютеранского кладбища, молча показала, куда идти, и уехала. Я пролез через решетку и пошел на огонь. В беседке у костра сидел Сергей Бодров и пил водку. Живой. Ну как живой — выглядел он так, словно кто-то неумелый рисовал Данилу Багрова по памяти. Бодров был в вязаном свитере, а глазах у него веселились Илья Кормильцев и братья Карамазовы. Алеша был в левом, а Дмитрий — в правом. А, нет, в правом был Балабанов, а Дмитрий в левом, вместе с Алешей.

— А ты, случайно, не еврей? — спросил Бодров, откладывая наушники своего дискмена Sony.

— А то ведь я евреев как-то не очень, — наливая мне водку, добавил Багров.

— А ты что — жив? — по-еврейски ответил я.

— Не знаю уж, как там Цой, но я — жив, — усмехнулся то ли Багров, то ли Бодров и выпил.

Я тоже выпил, а Дмитрий Карамазов выпил и сказал:

— Разве я сторож брату своему?

А Алексей Карамазов ничего не сказал, он просто выпил.

Правда, которой нет

Водку, в отличие от всех остальных спиртных напитков, пьют бутылками. Реальное время исчезает, и единственные достоверные часы в момент пития — это 0,5. Водка определяет время, а бутылка — пространство. Ось X и ось Y. Именно поэтому правильная бутылка прозрачна. Необходимо отчетливо понимать весь пространственно-временной континуум: сколько выпито и сколько осталось. Когда же водочное время стремится к нулю, пространство теряет смысл, превращаясь в пустую тару, — происходит Большой взрыв, на столе проявляется новая бутылка, и начинается новая эра. Первую мы выпили молча, а на исходе второй эры я не выдержал и спросил:

— Скажи, почему?

Бодров знакомо ухмыльнулся Данилой. Не лезь в душу — говорила его ухмылка. Я не стал, но ближе к середине третьей эры Сергея прорвало:

— Понимаешь, я — мудак. Нет, ты тоже мудак, мы все мудаки, но я — мудак конченый. Все вот это вот: «сила в правде» и прочая багровская херня. Вообще нет никакой правды, понимаешь?

Я не понимал. Эра закончилась, откупорили следующую, а Бодров все говорил и говорил:

— Штука в том, что у дел человеческих нет взаимозачета. Понимаешь?

Я все еще не понимал.

— Я тебе на енотах объясню. Допустим, ты двух енотов убил, а одного спас — думаешь, ты как бы всего одного енота убил? Хрен. Ты по-прежнему спас одного и убил двух. И с людьми то же самое, брат он тебе или енот — нет никакой разницы, и правды никакой нет. Кроме того… — Тут Бодров замолчал, разлил остатки эры по стаканам и снова ухмыльнулся. Не лезь в душу — по-прежнему говорила ухмылка. Но я полез:

— Что кроме того?

— Ты слышал, какую муть сейчас Бутусов играет? — безнадежно спросил Данила. — Кормильцев умер, Умецкий живет в Болгарии и выращивает болгарские перцы на балконе, а Бутусов — эти его «Ю-Питеры» и «Ордены Славы», да лучше бы я тогда его пристрелил в фильме. Говорю тебе, я — мудак конченый, — ткнул себя пальцем в свитер Данила. Свитер ничего не сказал, но чувствовалось, что он тоже пристрелил бы Бутусова.

— Хочешь правду? — помолчав, спросил я его.

— Нет, — ответил он. — У меня — своя.

— Правда, которой нет? — не удержался я.

— Правда, которой нет, — кивнул Бодров и включил дискмен.

«Прогулки по воде». Бодров, чье тело так и не было найдено; люди, чьи тела похоронены на Лютеранском кладбище Питера, — все, которых уже нет, слушали НАУ, которого уже нет; правду, которой нет, на стихи Кормильцева, которого уже нет.

Меня тоже, можно сказать, уже нет — осталось чуть больше трех часов.

Ну а тогда я зачем-то вспомнил опусы позднего Бутусова, и выпитое время запросилось обратно.

С причала рыбачил апостол Андрей, меня рвало на лютеранские кусты, Сергей Бодров открывал новую эру, а Спаситель ходил по воде.

Чтобы доказать существование бога — его надо убить

Когда я вернулся в беседку, там уже были ты и твой второй. Вы пили и пытались перекричать Бутусова.

Люди — это не еноты какие-то, это люди, горячился кто-то из вас, расплескивая время мимо стаканов; видишь, там, на горе, возвышается крест; а чё ты, Данила, все время в этом свитере ходишь; а когда