кровати ебнулся. И ребята из Eagles — они тоже делали вид, что не видели, как ты с кровати ебнулся. Ну, потому как ты Бог, и бог тебя знает, как ты отреагируешь. А ты никак не отреагировал — сидел на попе ровно и смотрел на кобру. Может, ударился сильно, не знаю. А второй твой — он не сидел на попе ровно. А может, и сидел. Просто не понятно, где у кобры попа.

— И вот этот трюк — он тоже оттуда, — прошипела кобра и превратилась в пламя. Тут уже все охренели, особенно когда занавески номера загорелись.

— Совсем обалдел! — Ты сорвал занавески и начал топтать их ногами. — Отель сожжешь! Мы ж хрен расплатимся.

И я и Eagles ему помогали. Ну, потому что хрен расплатимся.

— А еще, — невозмутимо продолжил твой второй, вернув себе прежний облик, — там у Скорсезе Боуи играет.

— Кого? — заинтересовался ты.

— Понтия Пилата. Ну, тот, что руки умывает, только он в фильме не умывает.

Ты пожал плечами и снова взялся за пульт: попереключал чего-то и нашел «Самурая» Мельвиля. Там как раз Ален Делон руки умывал. Прямо в перчатках.

— Вот это я понимаю — кино, — заявил ты. И все согласились. Даже Eagles. — И, кстати, — решил ты наконец ответить Уиллему Дефо, — посмотри финал «Самурая». А лучше — весь фильм, конечно. И Скорсезе покажи, если тот не видел. Там Делон идет на смерть, хотя мог бы легко ее избежать. Но он идет. Потому что закон. Делон, правда, в этом фильме — убийца, и все время нарушает закон, но это не тот закон. У него есть внутренний закон. И ради этого закона внутри его Ален Делон и идет на заклание. И это, пожалуй, одно из самых безукоризненных закланий за всю историю: безупречная рубашка, галстук, шляпа, чисто выбрит — и вытащенные пули из револьвера.

Вот так говорил ты, пытаясь оттереть с униформы коридорного отеля «Калифорния» гарь от сгоревшей занавески. А потом спросил своего второго:

— Ты-то хоть видел этот шедевр Мельвиля?

— Не-а, — лениво протянул твой второй, — и не буду.

— Почему? — удивился ты и даже униформу свою перестал чистить.

А твой второй улыбнулся так кротко-кротко, подло-подло так, и на Библию показал:

— Книга — лучше.

Господь, жги!

Eagles заиграли проигрыш, и я наконец смог втиснуться со своими вопросами:

— Где Даша?

Вы переглянулись, но не ответили.

— Это все из-за меня? Из-за того, что я забыл пароль? — продолжал я допытываться.

— В общем, да, — кивнул ты.

А твой второй добавил:

— Никакого пароля нет. И никогда не было. Все ответы — тут, — он заговорщически подмигнул и протянул мне Библию.

— Библия ничего не гарантирует. — Ты поспешно отобрал у меня святую книгу. — Ему рано. Она для тех, кто уже верит.

— Да ладно? — притворно удивился твой второй. — Ну-ка, дай полистать.

— Истину тебе говорю, — заявил ты. — Я же читал.

— Да ладно?! — не поверил тебе твой второй. — И какое у тебя любимое место в Библии? — спросил он, изучая оглавление.

— Любимое? — Ты выхватил косяк у Джо Уолша и задумчиво затянулся. — Самое любимое: Господь, жги! — выдохнул ты сладким дымом. Облачко заплясало в воздухе, распадаясь на буквы: Ж Г И.

— Такого там нет! — возмутился второй, разгоняя рукой буквы.

— Да ладно?! — в свою очередь не поверил ты своему второму, схватил и начал судорожно листать страницы Библии. Не найдя, разочарованно отбросил книгу на тумбочку и написал в воздухе дымом F U C K.

— Fuck, — согласились с тобой Eagles. — Ты можешь освободить номер в любое время, но уехать тебе не удастся никогда.

Hotel California медленно растекалась по моим венам, и я снова закрыл глаза.

Мир не становится темней от того, что мы закрываем глаза

Мир не становится темней от того, что мы закрываем глаза. Когда я их открыл, мы сидели «на психодроме» на Моховой, что между первым и вторым корпусом МГУ. Мы — это Юрий Бураков, ты, твой второй и еще десять-двенадцать системных парней и девчонок. На всех фенечки-ксивнички, хайратники, клеши «море разливанное» — у кого от колена, у кого от бедра. У какого-то правильного пипла — даже оббитые однокопеечными монетками по брючине внизу. Ты и твой второй на зависть всем раздобыли где-то смирительные рубашки из психиатрической больницы и перекрасили их марганцовкой.

Год был, наверное, 69-й или 70-й; я еще не родился, и про Дашу, кого я ни расспрашивал, никто из системщиков не знал. Портвейн был отвратительный, но на небе было солнце, а на скамейке — Юра-Солнце, или Солнышко, как называли его девушки. А еще рядом со мной сидела тоненькая герла и широко закрытыми глазами смотрела в небо. Там плыли облака, рыхлые, словно задницы толстых марокканок на пляжах Тель-Авива. Попадались даже татуированные облака. В стрингах. Кто-то пытался играть на гитаре The House of the Rising Sun, остальные трепались ни о чем. Точнее, обо всем:

— Клевая вещь. У меня лично от первых аккордов уже соски твердеют…

— Лет через тридцать Кубрик снимет «С широко закрытыми глазами». Знаешь, как будут звать героиню Николь Кидман?

— Как?

— Алисой. Как и тебя.

— А кто такая эта Николь Кидман?

— Рыжая. Она еще после фильма разведется с Томом Крузом…

— «Зачем тебе солнце…»

— Как зачем? Трахаться!

— Да я не об этом! Это же цитата — из Бродского…

— А еще будет в Питере группа такая — «Алиса». Музыку рваных вен будут играть.

— Это как?

— Ну… вот как The House of the Rising Sun — только на русском.

— А через много-много тысячелетий какой-нибудь редкий специалист по древним культурам вдруг обнаружит, что «Тайная вечеря» — это не про хорошо собраться с друзьями без баб и славно пожрать. Но ему не поверят.

Тут твой второй не выдержал и заржал.

— Слушай, — это уже мне, — чё ты сохнешь по какой-то нехипповой герле? Бери Алису.

— А она твоя или его?

— И моя и его.

— Заткнись, — неожиданно открывает широко закрытые глаза Алиса. — Это вы оба — мои. Думаете, вы мною меняетесь? Это я вас меняю, когда захочу.

— Понимаешь, у Бога на коленях спит кошка. Бог не хочет ее тревожить, вот и не шевелится.

Ты аж портвейном поперхнулся, услышав это. А системщики продолжали трепаться:

— А знаешь, какие будут последние слова у Кидман в фильме?

— Не-а.

— «Мы должны как можно скорее трахнуться».

— Правильные слова.

— Мы, кстати, тоже.

— Что тоже?

— Должны трахнуться. И как можно скорее.

Прошло много лет, я успел войти в эту воду, выйти из нее, обсохнуть