и снова войти, и так раза три; Кинчев давно спятил; Юра Бураков предал всех и скончался никому не нужный и одинокий в 93-м году. Солнце, или Солнышко, как называли его девушки, скурвилось и умерло от передоза. Бродский жив, просто не выходит из комнаты; а The House of the Rising Sun вообще будет всегда.

Я вижу в этом руку судьбы, а перечить судьбе грешно

Портвейн меня не брал, я-то знал, что произойдет совсем скоро — 1 июня 71 года, когда Юра Бураков подставит всех, и московскую систему разметут по ментовкам и психушкам; я просто не знал, как об этом сказать хиппи, гревшимся под лучами своего Солнца. А Солнце тем временем достал из ксивника журнал и начал лениво его листать.

— Смотри, — ткнул он пальцем в картину Кранаха «Адам и Ева», — а Ева-то ничего.

— Угу, — откликнулся кто-то. — И попа клевая, без целлюлита.

— В раю у всех попы клевые, — вклинился в разговор твой второй.

— Целлюлита в раю вообще ни у кого нет, — заявил ты, разгоряченный портвейном.

— А чего тогда Адам и Ева ушли из рая? — не открывая глаз, спросила Алиса.

Ты набрал в грудь воздуха и даже начал размахивать руками, но Юра-Солнце даже не собирался слушать твои библейские рассказки:

— Оставь этот бред про первородный грех — им просто все там осточертело.

— «Выйдите из зоны комфорта», — Бог так и сказал Адаму и Еве, выгоняя их из рая, — то ли пошутил, то ли рассказал правду твой второй.

— Этому больше не наливайте, — огрызнулся ты, ткнув в своего второго пальцем.

— Единственный способ жить хорошо — сразу уходить оттуда, где плохо, — по-прежнему не открывая глаз, сказала Алиса. А затем открыла и неожиданно посмотрела на меня: — А ты чего ей не позвонишь? Даше?

Я замялся, не зная, как ей объяснить — про мобильники, автоответчики, про то, что давным-давно двадцать первый век, и нет уже ни телефонов-автоматов, ни СССР, нет ничего, что она знает, — ну кроме портвейна и Дома восходящего солнца, которые вечны.

Алиса по-своему поняла мое молчание и протянула мне двушку.

— Звони, — кивнула она на телефонную будку.

Я нерешительно взял монетку.

— Иди. — Алиса снова закрыла глаза, а твой второй замурлыкал еще ненаписанную песенку Гребенщикова: и две копейки драгоценней, чем десять рублей.

Я шел, Алиса широко закрытыми глазами смотрела мне вслед, а ты с твоим вторым уже пели в два голоса: я вижу в этом руку судьбы, а перечить судьбе грешно. Опять кто-то из вас фальшивил, и опять я не мог понять кто. Я закрыл за собой дверь будки, набрал номер. Даша моментально взяла трубку.

— Ты? Боже, как я ждала твоего звонка…

Милицейские сирены заглушили Дашин голос, чья-то рука грубо схватила меня и выволокла из телефонного автомата; Даша продолжала звать меня, менты вязали системщиков, журнал с картиной Кранаха валялся на земле; ты и твой второй убегали со всех ног по Моховой.

— Бог с ними, в следующий раз возьмем, — решил главный мент, наступая сапогом на Евину попу без целлюлита.

Лет через десять БГ послушает Боба Дилана и напишет про судьбу, меня и Дашу эту самую песенку: и знаешь, в тот день, когда я встретил тебя, мне бы стоило быть слепым.

На часах 20:53. Через три часа и семь минут меня убьют. И знаете что? Я вижу в этом руку судьбы, а перечить судьбе грешно.

Все это рок-н-ролл

Голос — это тоже тело. Часть его. Продолжение. Иногда можно прижаться к голосу. Я лежал на полу автозака, прижавшись к голосу Даши: Ты? Боже, как я ждала твоего звонка. Алиса, сидевшая рядом со мной, все понимала: она сначала нежно растрепала волосы Дашиному голосу, а затем, сняв с себя хайратник, надела там, где голос чуть дрогнул, на слово «боже». «Для того чтобы во что-то верить, вовсе не обязательно знать, правда ли это», — сказала кэрролловская Алиса. А кинчевская Алиса добавила: «Все это рок-н-ролл». Все это рок-н-ролл, — эхом повторил Дашин голос.

Автозак остановился, и главный мент приказал нам выходить.

— Пока, — сказала Алиса мне и голосу и стала выбираться из автозака.

— Пока, — эхом отозвался Дашин голос.

Я лежал на грязном полу автозака то ли в шестьдесят девятом, то ли в семидесятом году в стране, которой уже давно не было. Было лето, менты требовали предъявить документы, документов у меня не было, у меня был только голос Даши, я еще крепче прижался к нему и закрыл глаза.

По хиповскому поверью, человек рождается, когда приходит на тусовку. И умирает, когда с нее уходит. Моя тусовка заканчивается. Ничего не поделаешь: все это рок-н-ролл.

Несуществующее место. Место, где можно не существовать

В месте по имени Место есть особое место. Соф хаолям, смола. Это несуществующее место. Место, где можно не существовать. И если широко закрыть глаза и пойти куда глаза глядят, то можно дойти до этого места. Я так и сделал. И я хотел остаться там, чтобы не существовать еще немного, но мне помешал Моцарт. Точнее, Костя Парфенов. Врач скорой помощи Костя Парфенов позвонил мне Моцартом, Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca; Костя Парфенов, сказавший когда-то, что мы все умрем, позвонил и спросил: жив ли я и где я. Я не знал, что ему ответить, мы не виделись несколько лет, я не знал, жив ли я, и не знал, где я; вернее, знал, что я в месте по имени Место, соф хаолям смола, но не знал, как это ему объяснить; но Косте не нужны были мои объяснения, он был пьян вусмерть.

— Слушай, мне очень плохо, — заплетающимся языком сказал Костя, потом повторил это еще несколько раз, хотя я и с первого раза понял, что ему очень плохо; а потом язык совсем перестал его слушаться, Костя замолчал, и был слышен только перегар.

«Звони ноль-три, спроси Костю Парфенова», — чуть было не сказал я, но не сказал.

— Понимаешь, я должен тебе все рассказать. Должен. Помнишь, твоя бабушка… — Теплый снег заглушил его слова, теплый наутиловский снег падал на место по имени Место, соф хаолям смола, и сквозь этот снег пробивался пьяный голос врача скорой помощи Кости Парфенова. — Помнишь, ты мне пласты отдал? Там еще нераспечатанный Physical Graffiti был? Падал теплый снег… их город был мал; в общем, я все продал тогда, — продолжал исповедоваться по пьяни Костя, — кроме цеппелинов. Не смог. Себе оставил — там же Kashmir, понимаешь. —