к тебе, которого нет; меня тоже нет, это не я, это — ты, которого нет;

аминь — не знаю, что это значит, но это правда;

я — часть мира, которого нет, все, что сказано, будет использовано против вас, аминь;

рыбка плавает в томате, а в месте по имени Место бьются за место под солнцем;

Бога придумали люди, это так же красиво, как сиськи, и так же глупо;

каждый из нас беспонтовый пирожок, может, я могу тебе чем-то помочь, Господи?

ой, то есть блядь; слово, мне нужно слово;

просто посмотри мне в глаза, и пусть у меня вырастут сиськи;

просранная жизнь — это то, что нас объединяет и наделяет гордым званием человека;

в самом понятии Бога отсутствует смысл, пусть у меня вырастут сиськи;

каждый верит в того Бога, которого заслуживает; хотя в этом тоже нет никакого смысла;

пусть у меня вырастут сиськи;

я молюсь, чтобы тебя не было;

каждый верит в того Бога, которого заслуживает;

и каждый неверующий не верит в тебя по-своему;

самоучитель небытия, инвентаризация пустоты, хроники бездействия, руководство по одиночеству;

создавать закон и преступать — это одно и то же;

пена, пена дней, требуйте отстоя пены.

Все думают: вот придет время, а время только уходит

Я чувствовал себя персонажем, из моего лица выпадают пиксели, рот не дорисован, линия жизни прерывиста. Палка, палка, огуречик — вот и вышел человечек, по образу и подобию. Огуречик, заполненный страхом. Страх, что все не то и не так; страх, что Даша так и не позвонит и кончатся сигареты; что Экклезиаст не вернется; мне понятно, что делать, когда порезался, необязательно пластырь, необязательно плакать; я знаю, как открывать кефир в картонной коробке, там даже нарисованы пятна, как бы пальцы, хотя я никогда его правильно не открываю; мне непонятно все остальное; звонит телефон, нет, это не Даша, это реклама: мне предлагают купить мойку воздуха с очищающим фильтром, о да, пора помыть воздух. Весь воздух. Знаешь, кажется, меня сбил трамвай. Мы гуляли по трамвайным рельсам, и меня сбил трамвай. С кем не бывает — в тумане. Ну и хорошо. Я отряхнулся и пошел не оборачиваясь. Плохая примета — видеть свой труп. Семьсот восемьдесят шесть шагов от почты, что на улице Агриппа, 42, до моей полуторакомнатной квартиры на Дорот Ришоним, 5. Воздух. Мне нужен воздух.

Все думают: вот придет время, а время только уходит. Прошел месяц. Или два. Может, три. Не помню. Мне надо было сохранить свою жизнь на флешку, но я не помню пароль. А через три часа и девять минут ты нажмешь на delete.

Надо широко закрыть глаза, иначе ничего не увидеть

Я не помню пароль. Забыл. У нас не имеет значения: забыли вы его или не знали, говоришь мне ты. Ты — это Бог. Я оглядываюсь по сторонам — горят факелы, мы в огромном доме-замке, на мне фрак, купленный бабушкой для моего так и не состоявшегося выступления в консерватории. Красная дорожка цвета крови — интересно, чья это кровь? Я не знаю, зачем мы пришли в этот дом, я не помню пароль, я давно вырос из этого фрака, я не помню ноты, я не смогу сыграть Сонату № 11, часть третью, Rondo alla turca, у меня не получается быстрая часть; ты и твой второй тоже во фраках, ему — идет, ты выглядишь странно; а может, наоборот — твой второй выглядит странно, а тебе фрак идет; интересно: вы покупаете или шьете на заказ? Бабушка очень хотела, но мы не могли себе этого позволить и купили готовый; палка, палка, огуречик, одетый в фрак; дыхание факелов, кровь ковра, соль-минор, воздух, мне нужен воздух. «А теперь, пожалуйста, снимите маску», — с ленцой, равнодушно говорит твой второй. Или ты. Не знаю. Знаю, что с ленцой и равнодушно. Как в том самом фильме, где Николь Кидман, надев очки Джона Леннона, пыталась понять, где сон, а где явь в мире, в котором, не зная пароля, невозможно отличить сон от яви. Я снимаю маску, но под нею оказывается еще одна, я сдираю и ее, потом еще и еще — я никак не доберусь до своего лица, я уже даже не помню — какое оно, мое лицо, я задыхаюсь от масок, воздух, мне нужен воздух.

«Я готова искупить его вину», — говорит Даша. Даша, неизвестно как появившаяся в… я не знаю, где мы, я не помню пароль, ее лицо скрыто под маской, но я знаю точно, что это Даша. Полностью обнаженная и абсолютно прекрасная. Я пытаюсь кинуться к ней, но не могу сдвинуться с места. Ты и твой второй переглядываетесь, Даша снимает маску, ее лицо выглядит еще более обнаженным, чем тело; кубриковский замок куда-то пропадает, а может, его и не было, мы в Иерусалиме, кажется, где-то в Старом городе, кажется, сейчас вечер, губы Даши дрожат, она мне улыбается — беспомощно и нежно; ее тело как ночь, а глаза как рассвет, ресницы вздрагивают и щекочут небо Иерусалима. Небо улыбается. Я не помню пароль, но я помню, как это — когда Дашины ресницы щекочут кожу, и пытаюсь улыбнуться вслед за небом. Кажется, у меня даже появилось лицо, в груди нашлось место для сердца, и я больше не задыхаюсь. Дашины ресницы снова вздрагивают, и небо Иерусалима, не выдержав щекотки, смеется. А потом плачет.

— Что с ней будет? — слышу я собственный голос, совсем не похожий на мой.

— Теперь никто не сможет изменить ее судьбу, — говоришь ты, а твой второй добавляет:

— Если здесь дают обещание — обратной дороги нет.

Ну или наоборот: твой второй говорит: теперь никто не может изменить ее судьбу, а ты добавляешь: если здесь дают обещание — обратной дороги нет.

— Но… — пытаюсь я что-то сказать.

— Любовь, — усмехаешься ты.

— Не поминай ее имя всуе, — советует твой второй. Ну или наоборот. Ты советуешь, а твой второй усмехается.

Чтобы сделать шаг, надо задействовать сто семьдесят две мышцы, я не могу напрячь ни одной; Даша смотрит на меня, словно вдруг перестала меня узнавать, ты и твой второй уводите ее по ковру цвета крови, положенному прямо на мостовую. Куда — я не знаю, знаю только, что уводите от меня.

Надо широко закрыть глаза, иначе ничего не увидеть, говорит мне небо Иерусалима. И я закрываю глаза.