на британском берегу. Королева Виктория пребывала на седьмом месяце беременности, ей бы жить в уединении, но она сумела подготовиться к встрече важного гостя, и все сошло, по мнению царя, на ять. Между смотрами, парадами и увеселениями он вел беседы с сэром Р. Пилем, главой Форин-офис графом Д. Абердином и поговорил даже с находившимся в оппозиции Г. Д. Пальмерстоном. Он остался доволен и переговорами, и приемом, и оставалось, по его представлениям, лишь закрепить на бумаге достигнутую договоренность. В сентябре К. В. Нессельроде отправился на курорт в Брайтоне, вооруженный пространным меморандумом. В угоду царившим в Лондоне настроениям бумага начиналась с заверений, насколько обе стороны заинтересованы в сохранении в целости и сохранности владений падишаха. Однако, тревожились ее сочинители, нельзя закрывать глаза на то, «сколь много элементов распада заключает в себе эта империя». Двум странам было бы в высшей степени благоразумно договориться заранее на этот случай[488]. Лорд Абердин высоко оценил заботу царя о благополучии Османской империи, но, ввиду того, что оной империи предстоят еще многие десятилетия существования, выразил сомнение насчет своевременности приступать к хлопотам, связанным с ее похоронами. За время отпуска Нессельроде этих сомнений преодолеть не удалось, и он отбыл восвояси ни с чем. Давление на англичан продолжал Ф. И. Бруннов. В январе 1845 года, через полгода после визита царя, удалось наконец получить у Абердина записку, в которой тот свидетельствовал, что меморандум Нессельроде точно передает содержание состоявшихся с императором бесед. Он упоминал об «обоюдном обмене наших мнений, в которых, мне кажется, мы были вполне солидарны и которые я буду иметь в виду во всех отношениях касательно Востока». Ответ в очень неопределенной и ни к чему не обязывающей форме содержал обещание консультироваться с Петербургом, но не больше. Форин-офис поступил по всем канонам «коварного Альбиона» – отправил меморандум Нессельроде в архив как свидетельство агрессивных ухваток русского медведя, записка же Абердина хранилась в его бумагах как нечто сугубо личное и к государственным делам отношения не имеющее[489]. Николай же вообразил, что заранее подготовил почву для раздела турецкого наследства, и не нашлось ни единой души, которая осмелилась бы открыть ему глаза.

* * *

Потрясения в азиатских владениях Османской империи имели самое непосредственное отношение к ситуации на Балканах. Занятая сведением счетов с непокорным египетским вассалом, Высокая Порта не имела возможности развернуть карательные операции против христианских подданных. Впрочем, и нужды в них не ощущалось. Двадцатилетие после Адрианопольского мира – сравнительно мирная эпоха в жизни Юго-Восточной Европы. Местных конфликтов и даже восстаний происходило немало, но ничего, похожего на бури 1820-х и 1870-х годов, не наблюдалось. Балканские народы были заняты созидательной деятельностью – обустраивали свои государства, расширяли и укрепляли свои автономные права (а в греческом варианте – отстаивали независимость), закладывали основы национальной культуры. Время обновления наступило и в Турции, здесь начинал свой отсчет Танзимат, период реформ, изжила себя военно-ленная система, определявшая не только военный строй, но и аграрные отношения в стране. В ноябре 1839 года Мустафа Решид-паша огласил, в присутствии юного султана Абдул Меджида, в парке у дворца Гюльхане (Дом роз) так называемый Гюльханейский хатт-и-шериф, содержавший намеченную программу преобразований. Она предусматривала предоставление всем подданным, независимо от их вероисповедания, гарантии неприкосновенности жизни, чести и имущества, ликвидацию административного произвола, справедливое распределение налогов, отмену ильтизама (откупной системы при их взимании), сокращение срока военной службы до пяти лет. Последовали рескрипты об открытии светских школ, о равных правах мусульман и иноверцев в качестве свидетелей в судах, о создании на местах меджлисов – совещательных собраний при органах власти с представительством в них христиан. Воплотить в жизнь удалось далеко не все из задуманного, и в местах, отдаленных от столицы, султанская власть признавалась, но далеко не везде ощущалась. Не только феодальная знать, но и мусульманская масса вообще отвергала идею равноправия с кяфирами (гяурами). Администрация оказалась не в состоянии справиться со сбором налогов, и система ильтизама, их откупа, была восстановлена. Но все же эпоху Танзимата, и в первую очередь отмену сипахийской системы землевладения, вычеркивать из турецкой истории нельзя. Высокой Порте пришлось в невиданной ранее степени считаться с христианскими народами. Султан Махмуд, путешествуя по Болгарии, выступил с речью, немыслимой в устах его предков: для него все верноподданные равны, он различает мусульман лишь в мечети, христиан – в церкви, иудеев – в синагоге.

В балканских провинциях царила духоподъемная атмосфера. Верхи в Дунайских княжествах жадно приобщались к европейской жизни. В городах воздвигались изящные особняки, из Вены и даже Парижа выписывались кареты и мебель. Театры, газеты, приемы и балы во дворце, дамские салоны. Газеты на полном серьезе печатали объявления: ворник такой-то, стремясь идти в ногу со временем, скинул боярский кафтан и обрядился в немецкую одежду. И тут дамы опережали мужей – выписывать платья, обувь, парфюмерию их Франции вошло в обычай. Медаль имела и оборотную сторону – роскошная жизнь бояр дорого обходилась крестьянам, налоги, подати, сборы росли как на дрожжах.

Первые шаги делало высшее образование. В 1835 году в Яссах открылась Михаэлянская академия с курсами философии, юриспруденции и теологии; в 1840-е годы здесь читали лекции также по минералогии, политэкономии, агрономии, архитектуре, живописи. В 1831 году в Бухаресте приступила к занятиям академия Святого Саввы. Но основная масса молодежи, стремившейся к знаниям, устремлялась в университеты Франции, Германии, Бельгии. Сыграли роль латинизаторские веяния в Молдавии и Валахии, культ Франции. Опора царизма на феодально-консервативное боярство способствовала отчуждению от России нарождавшейся интеллигенции.

В ее среде обозначился водораздел: выпускники франко-бельгийских университетов являлись проводниками либеральных и радикальных взглядов, немецкие поставляли Румынии более консервативно настроенных политиков и деятелей культуры.

На родине уже было где применить силы. Зародилась научная, прежде всего историческая литература, появились журналы «Архива ромыняскэ» и «Магазин историк пентру Дачия» («Исторический журнал для Дакии»). Образ прошлого, напоминание о жарких битвах с османами и прочими завоевателями и угнетателями пробуждало у читателей жажду к борьбе. В 1837 году совсем молодой Михаил Когэлничану издал «Историю Валахии, Молдовы и задунайских влахов», помянув в ней добрым словом Россию за ее подвиги на ниве освобождения молдо-валахов.

Поскольку самоуправствовавшие господари М. Стурдза и А. Д. Гика пользовались поддержкой Петербурга, установившего в княжествах фактически протекторат, все тяготы, падавшие на население, все беды, на него обрушивавшиеся, стали приписываться зловещему влиянию самодержавия. Оппозицию стали именовать Национальной партией, все настойчивее выдвигалось требование избавления зависимости от Порты и царизма. В 1843 году в Бухаресте возникло тайное общество «Фрэцие» («Братство»), его революционно-демократическое крыло во главе с Николае Бэлческу выступало за отмену феодальных привилегий,