Англия стала жертвой невиданных унижений и оскорблений: «Теперь у русских в руках Константинополь или по крайней мере Скутари, а Скутари – тот же Константинополь», – горячился депутат. Завершил он свою речь на истерической ноте: «Пройдет несколько лет… и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди. Пришло время объявить России войну, подняв против нее Персию с одной стороны, Турцию – с другой; Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется, как глиняный горшок». Г. Темперлей, живописуя обстановку, не стеснялся в выражениях и писал о «лае парламентской своры»[468]. Пресса бушевала, по стране расползались русофобские настроения. Критика раздавалась и с другой стороны Ламанша. Франсуа Гизо, тогда министр просвещения, утверждал: «Петербургский кабинет сделал из Турции своего официального подчиненного, а из Черного моря – русское озеро без того, чтобы что-либо мешало ей самой (России) из него выйти и перебросить в Средиземное море свои войска и суда»[469].

Подобного намерения не существовало и в помине. В исторической перспективе, в свете развернувшегося вскоре британского наступления, в ходе которого российские позиции на Ближнем Востоке полетели кувырком, все происходившее выглядит как буря в стакане воды. Но участники драмы действовали под влиянием своих эмоций и продолжали накалять атмосферу.

В октябре 1833 года кабинеты Лондона и Парижа направили резкий протест петербургскому ведомству иностранных дел: в случае вооруженного вмешательства России во внутренние дела Турции (о чем тогда никто в стане «агрессора» не помышлял) две державы «сочтут себя вправе следовать образу действий так, как если бы помянутого трактата не существовало». Ответ российского МИД был выдержан в энергичных тонах: договор будет соблюдаться, как будто упомянутой ноты не существовало[470]. Оппоненты попытались привлечь к антироссийским действиям Австрию. Князь К. Меттерних не поддался на нажим. Адрианопольский мир он встретил в паническом настроении: «Зло свершилось, существование Оттоманской империи стало проблематичным». Но, придя в себя, он успокоился. Курс царя на сохранение слабого соседа Габсбургов устраивал: «больной человек», по мнению Меттерниха, проскрипит еще десятки лет. Николай представлялся важным партнером при сохранении незыблемости Венской системы договоров. Меттерних сознавал: позиции царизма в 1829 и 1833 годах несопоставимы. Царь стал гораздо отзывчивее к его просьбам крепить фронт против гидры мятежа, а в восточных делах гораздо доступнее голосу разума. Показательно заявление императора австрийскому послу Ш. Л. Фикельмону: обладание Константинополем привело бы к созданию нового делового центра притяжения для южных провинций, начиная с Грузии и кончая Украиной. Российская империя распадется на две части, и скорее всего это приведет к созданию нового государства, которое уже не будет русским. По логике канцлера, в создавшихся условиях следовало не бумажными протестами заниматься (камень в британский огород), а без шума и под журчание дружеских речей вместе с Веной установить некий контроль над активностью самодержавия в делах восточных[471].

В сентябре 1833 года, в разгар «нотной войны» с морскими державами, в Мюнхенгреце (ныне – Мнихово-Градиште в Чехии) состоялась встреча Николая Павловича с кайзером Францем и прусским королем Фридрихом Вильгельмом III. Монархи договорились о взаимопомощи в борьбе с «мятежными движениями». Они совершили политически бестактный и практически вредный шаг, направив Луи Филиппу дружеский совет о противодействии революционной пропаганде, чем добились дальнейшего крена орлеанистского режима в сторону Англии. Два императора обязались «поддерживать существование Оттоманской империи под властью нынешней династии». В секретной статье предусматривалось, однако, что, если «невзирая на общие их пожелания и усилия, нынешний порядок будет все же ниспровергнут», они будут сообща иметь наблюдение за тем, чтобы «перемены, совершавшиеся во внутреннем положении этой империи, не могли нанести ущерба безопасности их собственных владений, ни правам, обеспеченным каждому из них договорами, ни европейскому равновесию»[472]. Царь вообразил, что склонил партнера к дележу в перспективе наследства «больного человека». На самом деле он получил на руки пустую бумажку, ибо австрийцы прочили «больному» еще долгие годы жизни. Николаю позволили лишь тешиться заветными мечтаниями. Реальное значение встречи в Мюнхенгреце состояло в том, что Россия на какое-то время вышла из международной изоляции.

Меттерних, не заинтересованный в перерастании спора между бывшими союзниками в войну, выступил в роли своего рода дипломатической подушки, стремясь смягчить остроту конфликта России с Великобританией и Францией. В оценке встречи в Мюнхенгреце он выступал как реалист, а царь как фантазер. Австриец решил, что лишняя здравица в честь Османской империи не помешает, но оказался непонятым за Ла-Маншем, и у него буквально на пустом месте произошло столкновение с Пальмерстоном. Канцлер убеждал упрямого британца, что царь согласился с его политикой сохранения Турецкой империи, а не он с российским курсом на ее разрушение. Пам ему не верил и в грош не ставил старика – тот робок, лжив, труслив и по «турецким делам выступает глашатаем России». Меттерних жаловался: у Пальмерстона темперамент дуэлянта. Тот твердил, что Россия была, есть и будет могильщиком Османской державы (хотя в этом плане Зимний дворец взял серьезный тайм-аут). Свою политику Пальмерстон формулировал кратко и выразительно в письме послу в Вене сэру Фредерику Лему: «Страны, составляющие Турецкую империю, должны образовать независимое и прочное политическое государство, способное играть роль в общем балансе сил»[473].

Последствий перепалка между министрами не имела. Начавшееся британское наступление на российские позиции в Константинополе показало надуманность и беспочвенность опасений Пальмерстона о нависшей над бедняжкой Турцией угрозе.

В конце 1833 года в Петербурге успокоились: западным нахалам дали по рукам, с Веной удалось достичь договоренности. В отчете МИД выражалась надежда на то, что Ункяр-Искелесийский договор «раз и навсегда положит конец колебаниям Турции» в выборе союзников. «Восточный вопрос закрыт, по крайней мере так заявляем мы», – ликовал Нессельроде[474]. Скоро ему пришлось спуститься с небес на грешную землю. Иной точки зрения придерживался Г. Д. Пальмерстон, прочно утвердившийся не только во главе Форин-офис, но и внешней политики своей страны. В течение 30 лет борьба за преобладание на Ближнем Востоке, за округление владений короны, за контроль над имперскими морскими коммуникациями шла под аккомпанимент его красноречия. Именно Пальмерстону принадлежит затасканная нашими СМИ и приписываемая то Б. Дизраэли, то даже У. Черчиллю фраза: «У нас нет ни вечных врагов, ни постоянных союзников. Но постоянны и вечны наши интересы, и защищать их наш долг»[475].

Подкоп под Ункяр-Искелесийский договор он начал исподволь и без промедления. Д. Голдфрэнк озаглавил один из разделов своей книги о подготовке Британии к Крымской войне: «Прыжок вперед. 1835–1841»[476]. В беседах с турецким послом Мустафой Решидом-пашой, будущим выдающимся реформатором, Пальмерстон подчеркнуто