именовал Мухаммеда Али «губернатором Египта», заверял, что не будет способствовать его «порочным наклонностям», манил Порту перспективой возврата Сирии и предостерегал от коварства «московитов»[477]. Пребывание в Лондоне убеждало Решида в британской мощи, пашу пленял конституционный строй страны, он превратился в убежденного англофила.

Царизм не мог противостоять напору британской дипломатии, опиравшейся на морское могущество, безбрежные тогда экономические и финансовые ресурсы, идеологический потенциал, под воздействием которого находилось турецкое реформационное движение. Российская дипломатия металась в поисках средств отпора и не находила их – ни товаров, ни кредита, ни идей, а от отсталого крепостнического строя либерально настроенные люди отшатывались с чувством, в котором недоумение смешивалось с негодованием. Дипломатия не допустила ни одного провала и даже значительного промаха. Но на балканской почве состязались соперники разной весовой категории, одна – феодальной, другая капиталистической, и Турция уплывала из зоны российского влияния. Появились тревожные признаки охлаждения к официальной России и вожаков балканского освободительного движения по мере того, как укреплялась их самостоятельность и ослабевала нужда в ее услугах.

Роковым для самодержавия выдался 1838 год – количество переросло в качество. Был подписан англо-турецкий акт, скромно названный торговой конвенцией. Он предусматривал продление консульской юрисдикции над подданными ее величества и сохранение за купцами прежних привилегий, устанавливал низкую, в 5-процентную ввозную пошлину (при 12-процентной вывозной). Конвенция носила откровенно неравноправный характер, обязательства налагались только на Высокую Порту, о принципе взаимности для турецких товаров вообще не упоминалось. Султан Махмуд не сразу дал санкцию на подписание конвенции. Колебания его прекратились по соображениям не экономического характера, а исходя из страстного желания сокрушить ненавистного Мухаммеда Али с английской помощью. Самодержавие в бессилии наблюдало за переходом Турции под британское крыло. Закрепляя сближение со Стамбулом, Пальмерстон направил корабли к устью Дарданелл, состоялись совместные англо-турецкие морские маневры в Восточном Средиземноморье. Одновременно в сентябре-октябре 1838 г. севастопольская эскадра крейсировала у малоазиатского побережья Черного моря.

Эти параллельные и взаимноугрожающие учения явились зримым свидетельством отхода Порты от ориентации на Россию. Осенью 1838 г. Решида-пашу снарядили в Лондон с предложением наступательного союза. В английской столице, однако, не проявляли желания ввязываться в серьезный конфликт, а то и войну ради возвеличения падишаха. Лишь в марте 1839 года Пальмерстон известил посланца о принципиальном согласии кабинета помочь флотом в случае непокорности Мухаммеда Али. О возвращении султану Сирии вообще не говорилось.

Турецкий демарш в Петербурге с подобной же просьбой отклика не встретил, Николай не собирался наниматься на службу к султану ради упрочения его власти в Азии. И тогда Махмуд пошел ва-банк. 21 апреля турецкая армия переправилась через Евфрат и открыла военные действия против египтян. Порта очертя голову бросилась в авантюру, и последствия не замедлили сказаться. 24 июня османское войско потерпело неудачу в битве при Низибе. 10 июля скончался султан Махмуд II. На этом бедствия Высокой Порты не кончились. Капудан-паша Февзи Ахмед пошел на открытую измену и увел флот (12 линейных судов и 8 фрегатов) в Александрию, к Мухаммеду Али. Слово «паника» лишь в малой степени отражает то, что творилось в Константинороле. Чтобы умилостивить грозного Мухаммеда Али, 16-летний султан Абдул Меджид пожаловал ему высокий орден и наследственное владение Египтом. Старец в ответ предложил передать ему и его роду Сирию, Киликию, Юго-Восточную Анатолию, остров Крит и Аравию, всего 35–40 % пространства империи.

И тут вмешались послы. 24 июля Порта получила коллективную ноту с извещением, что достигнуто согласие между пятью державами по восточному вопросу и предложением «воздержаться от какого-либо окончательного решения без их участия, выждав результата интереса, который они к нему проявляют»[478].

Демарш означал прямое вмешательство во внутренние дела Османской империи, но протеста он не вызвал, об уважении к суверенитету страны в Стамбуле уже не помышляли. Порта лишилась самостоятельности во внешней политике и из субъекта превращалась в объект международной политики, ее уделом становилось лавирование и игра на противоречиях между участниками европейского концерта. Никакого согласия между ними не существовало. Обстановка сравнительно с 1833 годом изменилась совершенно, британская и российская дипломатии как бы поменялись местами. Г. Д. Пальмерстон был настроен решительно и так излагал свои соображения: «Турция еще может продержаться, ни одна империя не развалится на куски одна, если приветливые соседи не разорвут ее силой». Министр придумал даже утешительную сентенцию – империя султана вовсе не деградирует, просто державы все больше знакомятся с ее пороками[479]. Меттерних вообразил было, что возвращается время конференций и конгрессов, и предложил Вену в качестве места проведения ближайшей встречи. Никто не обратил внимания на его вылазку.

У самодержца не осталось сомнений – Высокую Порту в беде не оставят, могут обойтись без содействия с его стороны, что привело бы к опасному усилению позиций соперников на Балканах и Ближнем Востоке. На исходе срока действия Ункяр-Искелесийского договора (8 лет) царизм очутился в неутешительной изоляции. В переписке К. В. Нессельроде зазвучала тревога: «Без нашего участия Австрия, Англия и Франция готовы сделаться между собою в комбинации, придуманной будто бы в пользу Турции, а в действительности направленной против нас»[480]. Отсюда – соавторство в коллективном демарше. Само сотрудничество «оркестрантов» покоилось на глиняных ногах. Французы не желали лишать Мухаммеда Али территорий за пределами Египта. Король Луи Филипп не скрывал от британцев, что не найдет правительства, готового на войну против старца. Образовались две возможные модели урегулирования: французская – только мирным путем и с наградой покровительствуемому египетскому владыке; английская – выдворение Мухаммеда Али отовсюду помимо Египта, не останавливаясь перед применением силы.

Поддержку своим замыслам Пальмерстон встретил с неожиданной стороны, от царизма. Ф. И. Бруннов привез в Лондон намеченный Николаем план урегулирования, предусматривавший не только обуздание египтянина, но и решение вопроса о Черноморских проливах – их закрытие для военных кораблей всех стран.

Изложенный им Пальмерстону план означал отступление от прежнего основополагающего принципа – решать российско-турецкие дела тет-а-тет, безо всякого постороннего участия. Ункяр-Искелесийский договор не принес ожидаемых плодов, под его сенью Петербург растерял имевшиеся у него ранее преимущества, перешел в восточном вопросе к обороне и теперь пытался остановить британское наступление, пока не поздно. С его мнением еще считались и определенной доли влияния у него не оспаривали: «Мы должны обеспечить нашу собственную безопасность и безопасность Турции, поэтому нам необходимо, чтобы Черное море не было открыто для иностранных военных кораблей», – докладывал Нессельроде царю[481]. Для Великобритании ценность формулы заключалась в том, что начисто, даже теоретически, исключалась возможность появления черноморской эскадры в Средиземном море и устранялась какая-либо угроза с севера имперским путям «владычицы морей».

Пальмерстон сразу же разгадал тайный