Он дрожал как в лихорадке.

– Я ему не нужен. Он равнодушен ко мне.

Дрожь прекратилась, линия губ теперь выражала не боль, а ненависть.

– Я ему покажу. Если я ему не нужен, я ему покажу.

И он, словно грязь, выплюнул слова:

– Ненавижу его.

Вокруг шумели на ветру акации. Дирк вскочил и побежал по освещенной луной дороге в глубь плантаций Лайон-Копа.

Мангуст, охотившийся у дороги, увидел его и, точно маленькая серая белка, взлетел на дерево. Но Дирк, подгоняемый ненавистью, бежал все быстрее, и его дыхание вырывалось в такт бегу. В лицо ему дул сухой восточный ветер – нужный ветер. Его месть полетит на крыльях этого ветра.

– Теперь увидим, – кричал он на бегу. – Я не нужен тебе, ну так получай!

Акации и ветер отвечали ему словно множеством далеких голосов.

На втором перекрестке он повернул направо и углубился в сердце плантации. Дирк бежал двадцать минут и остановился, когда начал задыхаться.

– Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!

Голос отрывисто вырывался из пересохшего рта.

– Будь ты проклят.

Он сошел с дороги и углубился в посадки. Ветви этих двухлетних деревьев, еще не прореженных, цеплялись за Дирка, стараясь удержать его, хватали за одежду, словно руки нищего попрошайки. Но он отбрасывал их и шел дальше, пока не оказался в самой глубине.

– Здесь! – хрипло сказал он и опустился на колени под мягкий треск и шуршание небольших прутиков и листьев, укрывавших землю.

Согнутыми пальцами он сгребал ветки, всхлипывал и бормотал, почти бессвязно:

– Сухое, все сухое... я тебе покажу... раз я тебе не нужен... Все, что я ради тебя делал... Ненавижу... О папа! Почему? Почему ты...

Загремел спичечный коробок. Дважды Дирк зажигал спичку, и дважды она ломалась у него в руках. Третья вспыхнула голубым пламенем, разбрасывая крошечные серные искры, и превратилась в небольшой желтый язык пламени, плясавший в сведенных ладонях.

– Ну так получи!

Он бросил зажженную спичку в собранную груду веток. Спичка полыхнула, едва не погаснув, но потом разгорелась и подожгла пучок сухой травы.

Мгновенно пожранная огнем, трава исчезла, и тут же загорелся листок, а на прутьях появились яркие оранжевые точки пламени. Первые крошечные огоньки разрастались, вверх взлетел горящий лист.

Пламя радостно устремилось в лицо Дирку, и он попятился.

Он больше не всхлипывал.

– Папа, – прошептал он, когда пламя лизнуло нависающую ветку с живой листвой. Порыв ветра раздул огонь и разбросал золотые искры по соседним деревьям.

– Папа.

Голос Дирка звучал неуверенно, он стоял и нервно вытирал руки о куртку.

– Нет.

Дирк удивленно покачал головой. Саженец перед ним вспыхнул, огонь мягко шептал.

– Нет! – закричал Дирк. – Я этого не хотел...

Но его голос заглушил пистолетный треск пламени, шепот перешел в рев.

– Перестань! – кричал Дирк. – Боже, я не хотел этого. Нет! Нет!

Он прыгнул вперед, в яркое пламя, стал неистово топтать горящие ветви, разбрасывать их, а они, падая, создавали десятки новых очагов пожара.

– Перестань! Пожалуйста, перестань!

Он цеплялся за горящее дерево, пока жар не отогнал его. Он подбежал к другому саженцу, сорвал с него пышную ветку, стал бить ею огонь, всхлипывая. Раздуваемое западным ветром, красное, оранжевое и черное пламя распространялось среди деревьев, и Дирк остался один в дыму и летящем пепле.

– О папа, прости! Я не хотел.

Ставень стучал на ветру, но Майклу Кортни не спалось не только по этой причине. Он чувствовал себя в ловушке, прикованный цепями верности, которые не мог разорвать; он отчетливо ощущал угнетающее мрачное давление Тёнис-крааля – дом теснил его.

Тюрьма, обитель горечи и ненависти.

Он беспокойно ворочался в постели, а ставень стучал и стучал.

Наконец Майкл отбросил покрывало, и под его шагами заскрипели половицы.

– Майкл.

Голос из соседней комнаты, пронзительный, подозрительный.

– Да, мама.

– Ты куда, дорогой?

– Ставень провис. Хочу закрыть.

– Надень что-нибудь, дорогой. Простудишься.

Задыхаясь, потея, ощущая физическую тяжесть, Майкл чувствовал, что должен выйти из этого дома в холодную свободу ветра и ночи. Он быстро, но бесшумно оделся и, неся обувь в руках, вышел по длинному коридору на большую переднюю террасу.

Отыскав ставень, он закрепил его, потом сел на ступени и обулся, прежде чем выйти во двор и пройти через лужайки. Он стоял на нижней террасе садов Тёнис-крааля, а вокруг вздыхал и качал деревья западный ветер.

Стремительность ветра усиливала непоседливость юноши: уйти из долины, подняться на откос. Майкл пошел мимо загонов к конюшне. Но вдруг остановился, застыв на полушаге. За холмом, в стороне ЛайонКопа, виднелось оранжевое сияние.

Майкл побежал, на бегу будя конюхов.

Он распахнул одно стойло и, подбегая к лошади, сорвал с колышка узду. Торопясь, он неловко вложил удила в рот лошади и затянул подпругу. Потом вывел лошадь во двор, где уже стояли проснувшиеся недоумевающие конюхи.

– Пожар! – Майкл показал на холмы. – Созовите всех и приведите помощь. – Он вскочил на неоседланную лошадь и осмотрел всех. – Приведите всех людей, приведите мулов и фургон. И приходите как можно быстрей.

Он ударил лошадь пятками и умчался со двора, наклоняясь вперед, к холке.

Семьдесят минут спустя Майкл остановил лошадь на верху откоса. Лошадь тяжело дышала. Еще пять миль; на плантациях Лайон-Копа лежит круг огня, яркий даже на фоне забрезжившего рассвета. Над ним черное облако, оно поднимается, и ветер разносит его, закрывая звезды.

– О Боже, дядя Шон!

Восклицание прозвучало криком физической боли, и Майкл снова погнал лошадь вперед. Безжалостно провел ее вброд через Бабуинов ручей, так что вода показалась взрывающимся льдом, потом вверх по противоположному берегу и вдоль холмов.

Кобыла шла сбивчивым галопом, когда Майкл пригнал ее во двор фермы Лайон-Копа.

Здесь уже стояли фургоны и множество черных с топорами. Майкл так резко остановил лошадь, что она чуть не упала.

– Где нкози? – крикнул он, узнав в рослом зулусе личного слугу Шона.

– Уехал в Питермарицбург.

Майкл спрыгнул с лошади и отпустил ее.

– Пошли человека в город за помощью.

– Уже, – ответил зулус.