– Я видел, как ты спал с Кэт.

– Ты ви… Что?!

– Я не пытался за тобой следить, не думай. Просто так случилось.

– Это и я могу сказать.

– Сказать что?

– Просто так случилось. Между мной и ею.

– Ты любишь ее?

– Нет.

– А меня ты любишь?

Я по-прежнему не могу поднять на него взгляд. Сказанные слова вырвались автоматически, подчиняясь логике предыдущего вопроса. Но они сказаны, а сказанного не воротишь – слова порхают в воздухе, неслышно подрагивая и по-прежнему ощущаясь здесь и сейчас.

– Ты мне нужен, – отвечает он, стоя сбоку от меня. – Но я не люблю тебя, это правда.

– Жаль.

– Но это правда.

– И это так удобно, не правда ли? Попользовался и выбросил, а совесть при этом вроде бы чиста.

Мои ноги подкашиваются. Если не начать двигаться, то они рано или поздно подогнутся и я упаду – или меня просто стошнит. Я отворачиваюсь и иду вперед, вдоль забора – рядом с ним чувствуешь себя безопаснее и увереннее. Николас спешит за мной следом.

– В чем, по-твоему, разница между быть любимым и быть нужным, а, Фил? Кто тебе сказал, что то, что ты ко мне испытываешь, – это любовь? Почему ты так в себе уверен? И с чего ты вдруг позволяешь себе утверждать, будто знаешь меня лучше меня самого? Осмелюсь сказать: судя по твоим словам, твоя мать ведет себя ничем не лучше.

– У нее есть на то свои причины.

– У всех есть свои причины делать то, что они считают нужным.

Мне бы хотелось верить, что он просто пытается себя защитить этим неоправданно агрессивным словоблудием, но увы. Хотелось бы ответить ему, что, в отличие от него, Глэсс свои причины хотя бы может озвучить – но увы, и это не так. Я ускоряю шаг, чтобы не чувствовать себя загнанным в угол.

Он хватает меня за руку.

– Фил, какая разница, люблю я тебя или нет? Мне неважно. Ты нужен мне, ты мне нравишься. У нас общие интересы, мы тратим друг на друга массу времени, мы с тобой спим, и нам это нравится.

Я замираю и освобождаюсь от его хватки.

– Я хочу другого.

– Например? Ну, я слушаю.

– Например, чтобы ты мне верил.

– Я тебе верю.

– Как будто я не вижу! Ты постоянно говоришь о себе, да – но ничего при этом о себе настоящем не рассказываешь. Я не имею понятия о чем ты думаешь, что в тебе происходит, – я вообще ни о чем, что касается тебя, не имею понятия, на самом-то деле.

– А ничего и не происходит.

– Правда? А ты уже пытался Кэт это объяснить? В отличие от меня, она не захочет смириться с тем, что ты только за одним к ней приходишь. Равно как и с тем, что ей придется тебя со мной делить, – поверь, уж этого она точно делать не станет. Рано или поздно тебе придется выбирать.

Николас качает головой.

– Вы оба мне нравитесь, каждый по-своему. Не собираюсь делать никакого выбора.

– Зато я собираюсь. Если не сможешь ты – придется сделать это самому.

Я снова отворачиваюсь и иду дальше. Бегущая справа изгородь расступается, и за ней открывается небольшой луг, по краям обрамленный плотно стоящими плодовыми деревьями. Часть из них летом срубили, и на другом конце сложены в горку поленья. То, что дальше я иду один, мне становится ясно, только когда замечаю, что не слышу звука его шагов рядом. Я оборачиваюсь. Он остановился в трех метрах от меня, одинокий остров среди белой пустоты, и сейчас медленно подходит ближе, с такой опаской, будто боится, что снег поглотит его, словно зыбучие пески.

– Что ты имеешь в виду?..

– Николас, я хочу чувствовать, что я для тебя существую. Неужели это так сложно понять? Я не могу быть с человеком, который считает, что я ему нужен, но при этом готов бросить меня в любую минуту. Я не заслуживаю такой жалкой участи.

– И что ты намерен делать?

– Уйти. Просто уйти.

Он замирает. И вот – на мгновение его панцирь трескается: это видно по его взгляду, трепещущему, как вспугнутая, всполошенная птица. Его страх захлестывает меня – с такой силой, что кажется, я сейчас упаду. Всякий раз неподвижное и сдержанное, но такое прекрасное лицо за считанные секунды успевает сотню раз сменить свое выражение, как будто невидимая рука позабытого греческого драматурга срывает с него маски, одну за другой: маску страха, беспомощного отчаяния, ребяческого изумления, пылающей ненависти.

– Нет, – говорит он.

И все становится как прежде. Он снова держит свои эмоции в узде; спокойное, гладкое лицо не выражает никаких чувств. Чем бы ни было то, что так резко всплыло на поверхность, – оно снова кануло в глубокий омут его души. Но мое сердце, уйдя в пятки, вернулось и забилось сильнее, я хотел бы взять свои слова обратно, ведь все изменилось – я подхожу к нему и протягиваю руку:

– Прости меня, прости, я не хоте…

Я слышу сухой щелчок, как будто под моими ногами треснула сухая ветка, погребенная под пушистым белым ковром, но прямо передо мной над правым глазом Николаса рвется плоть, и его голова, как от неожиданного удара, отлетает назад, и он падает в снег.

Он кричит. Боги, как он кричит, от этого должно обрушиться небо и разверзнуться ад. Но сквозь его крик я слышу слова, которые один раз уже слышал, и в голове, как на киноленте, стремительно проносятся события давно прошедших лет. Я чувствую запах реки, лето, в воздухе – аромат белокопытника и тины, где-то краем глаза вижу, как розовым и серебром блестит бок радужной форели, улепетывающей от Большого Глаза сквозь пенистые барашки.

– Он…

– О-о…

– Сматываемся!

Николас катается по снегу, зажав обеими руками правый глаз. Я падаю перед ним на колени.

– Николас, убери руки – Николас, дай мне посмотреть!

– Н-не-е-е-е-е-е-е…

– Николас, пусти!

Крови почти нет – только прозрачная жидкость, приставшая к его перчаткам, стекающая оттуда, где только что был глаз, но сейчас это больше похоже на раздавленный цветок. Николас вырывается и снова закрывает лицо, с воем корчась у моих ног. Я вижу – нет, скорее чувствую, как сзади что-то движется, слышу быстрые, тяжелые шаги, удаляющиеся от нас, вскакиваю и бросаюсь вдогонку.

Метров на десять впереди меня сыплется снег со свисающих веток, которые, качаясь, скрывают тень, только что исчезнувшую за ними. Там – поленница дров, штабель мокрого, коричневого дерева с шапкой снега, за которым без труда спрячется даже взрослый человек.

Позади него на земле, скрючившись, притаился Вольф – его глаза, жутковато-прозрачные и чистые, смотрят на меня; на нем нет ни куртки, ни какой-либо теплой одежды, только легкая полосатая рубашка; светлые густые волосы, завиваясь, падают ему на лоб, по которому бегают морщины, как будто живут своей собственной жизнью. В руках он замерзшими, покрасневшими ладонями с проступившими алыми венами сжимает и баюкает духовое ружье – а посиневшие губы еле слышно за истошными криками Николаса шепчут и нараспев повторяют одни и те же два слова, разбивающиеся о блестящий снег: